ТАЙНА НАБОКОВА
И со мной моя тайна всечасно.
В. Набоков. Стихи
... Путь последний тяжел. Уже поздно.
Скоро свалят меня в придорожный бурьян,
а все прочее ржа и рой звездный...
В. Набоков. Лолита
При ощущаемой нами в Набокове близорукости духовного зрения редкие, но существенные намеки, разбросанные в его произведениях, о какой-то тайне, которой он обладает, особенно настораживают.
Сопоставляя его с Достоевским, я упомянула, что философская установка Набокова мне кажется метафизикой небытия.
Но что тогда его тайна?
Я познакомилась с Набоковым в 1932 году, когда он уже определял себя как "безбожника с вольной душой" (хотя, казалось бы, на что безбожнику душа?).
Ввиду того, что корни набоковского творчества следует искать в его детстве, небезынтересно знать, какую роль религия играла в его семье.
По имеющемуся у меня списку русских масонов - к таким спискам следует относиться с осторожностью, - отец его Владимир Дмитриевич был масоном. По воспоминаниям самого писателя, среди предков его матери, Рукавишниковых, были сектанты. Это выражалось в ней, пишет Набоков, "в ее здоровом отвращении от ритуала греко-православной церкви". По-видимому, в этом англизированном доме не было и русского традиционного быта, который Лев Платонович Карсавин называл "бытовым исповедничеством". Все же Владимир был крещен православным. Нормально, живя в Петербурге до революции, он учился Закону Божьему, посещал церковь и исполнял ее обряды. Лужин недаром помнил, памятью Набокова, "ночные вербные возвращения со свечечкой", и исповеди в домовой церкви, и пасхальные ночи: "был запах ладана", и "горячее падение восковой капли на костяшки руки", все, что будило томные воспоминания: "медовый лоск образа" или "вкусный церковный воздух"...
Юношеские его стихи в "Грозди" хоть и беспомощны, но не лишены религиозного чувства. В раю, где собирались русские поэты, "ширь весны нездешней, безмятежной".
В том же сборнике "бледные листики тихой сирени кропят на могилах сырые кусты". Обращаясь к анютиным глазкам, поэт просит их сказать Богу: "Мы много страдали, котомки пусты, мы очень устали". В стихотворении памяти Достоевского только Христос не отвернулся от дохлого пса. И так будет нежна райская песня поэтов Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Фета, к которым присоединится и Блок, что и мы, русские изгнанники,
в эти годы горести и гнева,
может быть, услышим из тюрьмы
отзвук тайный их напева.
В самом начале двадцатых годов кн. Нина Оболенская, часто встречавшая Набокова в Берлине, помнит, что он ходил тогда в русскую церковь св. Владимира на Находштрассе. Брат мой, ставший в тридцатых годах настоятелем этой церкви, там уже не видал Владимира Набокова (видал незадолго до его трагического исчезновения его брата Сергея). Невеста Набокова Светлана принадлежала к глубоко верующей православной семье, брак с ней не мог быть вне церкви.
Как будто с годами Набоков все более становился агностиком - и даже воинствующим антицерковником. Параллельно развивалась и его достоевскофобия. Чужая вера его раздражала. Но это отчуждение от верующих шло постепенно. Выпады против Бога учащались. В сборнике "Возвращение Чорба" 1929 года мы найдем еще такое стихотворение, как "Мать".
"Смеркается. Казнен. С Голгофы отвалив,
спускается толпа...
Увещевающий уводит Иоанн седую, страшную Марию",
и вопрос:
"Что если этих слез не стоит наше искупление?"
Третья строфа начинается так:
"Воскреснет Божий сын, сияньем окружен".
Нигде, ни в одной книге, позднее мы не найдем имени Христа. Как не найдем объяснения чуда писательства - Божьим даром, а в 1928 году в стихотворении, посвященном Толстому, Набоков написал:
... Так Господь
избраннику передает свое
старинное и благостное право
творить миры и в созданную плоть
вдыхать мгновенно дух неповторимый...
Отчуждение от духовного идет у Набокова с необыкновенной яркостью и в конце жизни дойдет до какого-то потустороннего страха или отвращения от всего, что связано с христианством.
"Русской мысли" (1 июня 1978 года). Мой брат встречался с Набоковым еще до меня, в Берлине в 1923 году, а в последний раз - после меня, в Монтре Паласе, в разгаре дела Солженицына, когда Солженицын еще не был выслан из Союза. Прощаясь, мой брат хотел не благословить Набокова - благословение дается тому, кто его просит, - но дружески обнять его "по русскому обычаю". И тут, пишет Владыка Иоанн, "с какой-то непонятной силой убеждения Владимир Владимирович, помрачнев, нервно отстранился от меня и сказал, что "не любит таких прощаний"".
Кажется, во всей пастырской жизни Владыки Иоанна, встречающегося с очень разными людьми, с верующими и неверующими, и не только с православными, но и иноверцами, никогда еще такое "отстранение" не случалось, объяснение тут можно найти только в плане мистическом.
Мне легче всего расшифровать Набокова в трех, в моих глазах, самых лучших его книгах: "Защита Лужина", "Дар", "Приглашение на казнь". Камуфляж там еще довольно прозрачен. От метафизики можно отказаться, но самый глупый человек не может не думать о смерти, в частности, следовательно, и о смысле жизни. Глупым Набокова никак не назовешь, и кончить "лопухом" его привлекать не могло.
Можно составить антологию из высказываний Набокова или его подставных персонажей о смерти. Раз о смерти вообще, то и о личности, о его набоковской личности, ищущей самоутверждения, порой Набоков вдруг как бы шепотом признается нам в своих сомнениях.
Да, да, совсем не так легко примириться со своим полным исчезновением и с "лопухом". "Пытка бессмертием" - пытка, потому что и его отсутствие недоказуемо. Умирающий Александр Яковлевич в "Даре" твердо знает, что после смерти ничего нет. Ему это "так же ясно, как то, что в эту самую минуту за окном идет дождь", "а за окном было солнечно".
"Защита Лужина", роман, о котором Набоков в своем позднейшем предисловии (к новому изданию) написал, что он построен, как шахматная игра, интересен и той аналогией, которую можно провести с литературной игрой. Единственно, что занимало Лужина, это была "сложная, лукавая игра", в которую он как бы помимо себя был замешан и в которую, по своему признанию, был замешан и Набоков-писатель. К Лужину ли только относится фраза - "бесплодность его загадочного гения"? Лужин был маэстро, Набоков был мастером - слово "бесплодность" относится к игре. "Ужас шахматных бездн" или ужас слов для писателя, ими одержимого, одинаков. "Время беспощадно", ничего нельзя доиграть или дописать до конца, все это призрачное искусство - бесплодно ["... Или ничего не получится из того, что хочу рассказать, а лишь останутся черные трупы удавленных слов..." ("Приглашение на казнь").].
"Подлинная жизнь Себастьяна Найта" - небольшая по размерам книга - мало кому известна. Не знаю, была ли она переиздана с 1945 года, и во всяком случае на русский язык она переведена не была.
"Трагедия Себастьяна Найта". Гудман - шут, личность подозрительная. Набоков вкладывает в мнения Гудмана как будто то, что о нем самом говорят или пишут критики, но на самом деле я не помню, чтобы такое высказывалось кем-либо из них. Бунин предрекал Набокову: "Вы умрете в полном одиночестве", но никто при жизни Набокова не говорил, что он "слеп", и, зная твердый обычай Набокова запутывать следы, легко предположить, что слова Гудмана - это то, что он иногда и сам, мучительно - и потому особенно это скрывая - думал о себе, Гудман о писателе Найте: "Не перенося грубость мира, раненный этой грубостью, Найт скрывал за маской свою боль, но маска эта превратилась в чудовищную реальность". И надпись на груди Себастьяна Найта, на которой когда-то было написано "Я одинокий художник", была изменена "невидимыми перстами на надпись "Я слеп"." К чему был слеп Себастьян Найт?
Трагедия Набокова, что он был как раз ясновидящ по отношению к себе, к себе даже больше, чем к другим, и что собственное, как бы навязанное ему одиночество, слепота и "бесплодность гения" - еще раз удивительное тут несоответствие двух исключающих как будто друг друга понятий - гений и бесплодность - были его мучением.
Одержимость Лужина была абстракцией шахмат, одержимость Набокова распространялась глубже - была медленным охлаждением души, и с ним мертвели и его книги. Как заключительный аккорд появилась "Ада" - демоническое произведение, которое, в другом совсем плане, конечно, дает пищу ненавистной Набокову "венской делегации".
от смерти. "Умереть - это раздеться", - читаем мы в "Пнине". Скрывающемуся под масками, под арлекинными одеждами Набокову оголение нестерпимо. Если только искусство - путь к бессмертию, то все-таки даже и это бессмертие ограничено временем. Цинциннат, читающий в своей камере прославленный роман о Дубе, думает: "На что мне это далекое, ложное, мертвое, - мне, готовящемуся умереть".
Петр Бицилли считал, что никто не был так последователен, как Набоков, в разработке идеи, "что жизнь есть сон".
В одном стихотворении, вслед за Шекспиром, до Пастернака, но вообще-то идея эта никак не нова, Набоков видит жизнь, "богатую узорами", как театральную пьесу, неповторную, "несколько она по-другому, с другими актерами будет в новом театре дана".
Вот уже три варианта. Жизнь - сон, пьеса, искусство... Есть и четвертый: "никогда не читавший" Паскаля, Набоков выдумал французского мыслителя Делаланда и поставил его изречение эпиграфом к "Приглашению на казнь". "Как сумасшедший верит, что он бог, мы верим, что мы смертны", тут смерть - иллюзия.
В его доамериканские годы, кроме мотива отчаяния, в книгах Набокова есть еще отблески двойственности мира, то есть "всей муки и прелести" его, "всего, что томит, обвивается, ранит" и что даже искусство не может выразить, переход "с порога мирского" в иную область, для которой и мастер Набоков не может найти названия, "пустыня ли, смерть, отрешенье от слова" или, может быть, "молчание любви". Душа еще жива, но она "никому не простила".
"Возвращении Чорба" счастье "во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество". В том же сборнике - чудо лопнувшего кокона бабочки, слабые крылья вздыхают "в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья". В рассказе "Занятой человек" граф Ит (графит), боящийся смерти, знает, "что не воспрещается верить в бессмертие души", но при переходе есть возможность "случайных помех", какие бывают и при рождении. Граф Ит кого-то умоляет: "Дайте мне спокойно разрешиться моей бессмертной душой", но ему "еще подлее и ужаснее была мысль, что будущего века нет". Память и смерть - основные темы Набокова - вместе с темой обмана - отчетливо выступают в "Даре", посвященном его матери. Годунов-Чердынцев часто возвращается в "обратное ничто", рождение - это выздоровление, "удаление от изначального бытия". Набоков ставит жизнь свою "вверх ногами", рождение его делает его смертью, и бодрые, румяные старики идут в пасть инфернальной красоты гробов...
Для Соглядатая Смурова посмертная мука грешника состоит в том, что "живучая мысль его не может успокоиться, пока не разберется в сложных последствиях его земных, опрометчивых поступков", то есть свободная от тела мысль - "продолжает двигаться".
Если заменить слово мысль словом душа, то это недалеко и от христианского понимания загробных мучений.
Герману ("Отчаяние") как-то совершенно не подходят рассуждения, неубедительно ему навязанные его творцом, они как будто вкраплены искусственно. Они повторение того, что мы найдем в "Приглашении на казнь" или в рассказе "Терра Инкогнита"... Вот такой дубляж, многократное повторение одних и тех же мыслей и дают нам возможность думать, что это личные набоковские мысли.
В "Терра Инкогнита" все за смертью есть в лучшем случае фальсификация... "меблированные комнаты бытия", а в "Отчаянии", когда умерший очутится в раю и встретится там с теми, кого не любил, то "какая гарантия, что... это действительно ваша покойная матушка, а не какой-нибудь демон-мистификатор", ее изображающий, оттого и в раю "душа будет пребывать в сомнении!!" В "Отчаянии" найдем мы и одну из причин набоковского неверия - это гордость. Если я "не хозяин своей жизни... то никакая логика... не может разубедить меня в... глупости моего положения - положения раба божьего - и даже не раба, а какой-то спички". И хотя беспокоиться нечего - если нет Бога, и нет бессмертия, - но беспокойство продолжается. Казалось бы, "веселый безбожник" мог бы удовлетвориться каким-то своим решением, но, по-видимому, выхода из томления нет. Герману легче принять рослого палача в цилиндре, мосье Пьера, и с ним вечное небытие, чем "пытку бессмертием".
автора, автора своего земного существования - "в зале автора нет, господа!". Набоков не хочет быть "псом, тоскующим о хозяине", забывая, что тоска пса вызвана не страхом, а любовью.
В 1945 году в "Подлинной жизни Себастьяна Найта" Найт, молодой писатель, написал - это будет его последней предсмертной книгой - "Сомнительный Асфодель" - на тему о смерти человека. Сам умирающий Себастьян вращен в свою книгу, она - эта книга - он сам.
Как и Набоков, Найт любит сталкивать, сопоставлять темы, прятать за словами их глубокий смысл. Но только перед самым своим концом Найт, наконец, начал обладать полной истиной, восхитительной и одновременно простой, и "выбором своих слов автор заставляет нас верить, что он знает правду о смерти и нам ее откроет". Ум первый, по иерархической последовательности, откликается на приближение смерти, затем сосуды, тело, но "демоны" физической немощи покрывают "нагромождением боли" возможность подведения итогов, память о прошлом, надежду и сожаления.
Где-то в страницах шедевра Себастьяна Найта находится "абсолютное решение". Это "абсолютное решение" начертано на мире, который нас окружает. Оно "удивительно по своей простоте", в нем перемешаны все человеческие знания, все идеи философии, религия, искусство.
В другом романе - "Потерянное имущество" - Найт написал: "Единственно настоящее число это номер один: другие только повторение его". Все они выпали из обычной своей классификации и стали одним целым. Тысячи мелочей выросли до гигантских размеров - мир открылся душе.
Полубрат Себастьяна после смерти его сам становится Себастьяном. Книга заканчивается так: "Каким бы секретом Себастьян ни обладал, я тоже узнал секрет. Это, что душа - это манера существовать, быть, - и всякая душа ваша, если вы следуете за ее движениями".
Полубрат становится Себастьяном, играет его роль на сцене жизни, и все, кто окружал Себастьяна, окружают нового Себастьяна, но "старый фокусник ожидает за кулисами со своим запрятанным кроликом... и маленький лысый суфлер закрывает свою книгу". Свет гаснет - представление кончилось.
"обрекает их на умирание" - это в "Даре". В одной из позднейших его книг, "Прозрачные предметы", уже не человек, а вещи становятся прозрачными. Тут появляется у Набокова новый мотив ностальгии, связанный с чувством своего возможного, уже не отдаленного исчезновения. Будущее не может быть сохранено нашей памятью... Прошлое сияет, просвечивает "через прозрачные вещи, будущее в них не просвечивает", оно та самая пропасть, куда человек проваливается. Это выпадение из времени в вечность. Как бы человек ни был велик, над вечностью ему власти нет.
Ван и Ада переигрывают, в их общей памяти, раннее их занятие - игру "со странной идеей смерти".
"от всего, что живет в памяти, затем принять безобразность физической боли" и, наконец, "безобразное псевдобудущее, пустое и черное, как вечное несуществование".
Как и полагается, эти трагические размышления разбавлены неовольтерианской шуточкой: когда умирающий приземляется к небесной земле "с вашей подушкой и ночным горшком... вам отводят комнату не с Шекспиром и Лонгфелло, но с гитаристами и кретинами".
Только раз, кажется, промелькнет у Набокова с силой отчаяния идея спасительной любви, не у Вана - Ады, а в его воспоминаниях, в главе 14-й "Других берегов"; там, сознаваясь в необоримой своей "привычке проводить радиусы [Кстати, в "Conclusive Evidence" привычка проводить радиусы от любви названа "зловредной" - прилагательное это выпало из русского текста.] от этой любви, не только к жене и к сыну (к кому-либо), примеривает он эту любовь к безличным и неизмеримым величинам", к сетям вечности, к ужасу перед "крутизнами времени и пространства", сливающимися одно с другим. Этот "беззвучный взрыв любви" настолько поразителен для Набокова, что он спрашивает себя, не заснул ли его разум, так неразумно кажется человеку Набокову, что он мог "развить в себе бесконечность чувства и мысли при конечности существования".
В "Войне и мире" то, что томило и радовало Андрея Болконского, человека гордого и неверующего, при пеньи Наташи, это была "страшная противоположность между чем-то бесконечно великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам".
В сборнике "Стихи" есть стихотворение "Слава", помеченное 1942 годом: оно тоже чрезвычайно загадочно. Начинается оно с разговора автора с его совестью - или "пародией совести", в образе некоего "с копотью в красных ноздрях". Этот гадюка-шутник навязчиво напоминает писателю-изгнаннику о всем, что его мучает и терзает, но в конце Набоков уже не называет ужасного гостя пародией: он счастлив, что его совесть не затронула самого тайного. О тайном этом он сказать нам не вправе, тайна всегда с ним, все остальное, даже мечта о славе или отдаление от России, только частность - и пустяк.
"пласты разумения дробя", он увидел, "как в зеркале, мир и себя и другое, другое, другое".
Какая тайна может быть скрыта от совести - почему совесть ужасный гад, с копотью в красных ноздрях? и "сводня"? Что открылось человеку, раздробившему "пласты разумения"? Так из книги в книгу полуоткрывается нам загадочный и сумеречный мир Набокова.
В "Даре" можно сделать так много открытий. Если белый карандаш нравился Годунову-Чердынцеву, то потому, что он рисовал невидимое, все оставляя воображению. И в том же пассаже поклонник Лермонтова и его Демона, Набоков, пишет, что если уж рисовать этим белым карандашом ангела, то чтобы ангел этот был помесью райской птицы с кондором и чтобы он душу младую нес "не в объятьях, а в когтях".
Вместо черта Гоголя или бесов Пушкина частый гость Набокова - печальный демон, дух изгнания.
В связи с упоминанием Врубеля в "Аде" и ощутимой в Набокове внутренней близости к "Демону" Лермонтова, вдохновившего Врубеля на картину "Летящий Демон", курьезно привести толкование советского искусствоведа Ю. Алянского этой картины:
"... кажется, под ним простерлась чуждая мертвая планета, где ни единый звук, ни единый проблеск света не согреет вечного странника. Холодной тоской вечного одиночества веет от картины. Оно страшнее смерти, потому что вечно. Такое вечное одиночество ужаснее самой страшной казни, потому что всякая казнь имеет конец..." [Рассказы о Русском музее. Л.; М. 1964.]
"Ада" - роман демонический, но и до "Ады" и после "Ады" образ демона мелькает то там, то тут. В "Даре" читаем, что в нашем обычном существовании, в "зловеще-веселом соответствии" с ним, развивается и "мир прекрасных демонов". Но у этих прекрасных демонов всегда есть какой-нибудь "тайный изъян", что-то их уродующее. В "Смотри, смотри, Арлекины!" Вадим Вадимович, "фальшивый близнец" - Демон заставил его воплощаться или идентифицировать себя с другим писателем, более великим, сильным и жестоким, чем Вадим Вадимович. Демон - отражение зеркал, демон пародии, демон пустоты: "Свет по сравнению с темнотою - пустота" ("Дар").
Ночь Набокова хорошо зашифрована, а тайна вряд ли открылась и самому Набокову до конца, или была лжетайной. А если открылась созданному им Себастьяну Найту - слишком поздно - он не успел ее высказать - он был мертв.
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул.
[Из стихотворения "Толстой" // Сирин В. Новь. 1928.]
Париж
2 ноября 1928