ЖЕНЩИНА В РОМАНАХ НАБОКОВА
Кажется, кто-то уже отмечал все увеличивающееся женоненавистничество Набокова. Действительно, спроси какого-либо читателя назвать хоть одно женское имя, им запомнившееся из всех женских образов, созданных Набоковым, он назовет "Машеньку" - может быть, а "Лолиту" - наверное, она уже стала нарицательной. Главные персонажи у Набокова всегда мужчины. В лучшем случае женщины нейтральны, они не имеют собственной ярко обозначенной личности и существуют по отношению к рассказчику, живут в его отображении. Отображенная, тихая прелесть есть у Машеньки - Тамары. Промелькнет в "Соглядатае" Ваня с ее своеобразной красотой, бархатными глазами и веселым сиянием в них. Молчаливая Клэр Себастьяна Найта, как и "Красавица" рассказа, так названного, умрет в родах. Они останутся тенями, уступят место карикатурам: Лида Германа глупа, Марфинька, жена Цинцинната, - пародия, как и его мать. Лолита, потеряв соблазнительность нимфетки, потеряет и свое очарование, Анета "Арлекинов" - идиотка, Лиза "Пнина" - карикатура, наконец, в "Прозрачных предметах" Хюг Персон в полусне душит свою жену... Остается Ада? Но Ада половина Вана, составная часть его, не просто двойник или просто близнец, они сиамские близнецы - одно существо, две половинки одного существа, дополняющие друг друга.
Кто Зина в "Даре"? Она умна, образованна, холодна, обидчива... В ней нет тихой прелести Машеньки - Тамары, нет теплоты, нет души. Чем привязывает молодого Годунова-Чердынцева Зина, кроме понятного молодого влечения к девушке, рядом с ним живущей? Тонкостью своего понимания его писательских проблем, верою в его гений. Она хочет, чтобы Годунов-Чердынцев написал "что-нибудь огромное", у нее много планов для него. Она способна его поправлять - "так по-русски нельзя", она одарена "гибчайшей памятью, которая, как плющ, обвивалась вокруг слышанного ею", она, по словам Годунова-Чердынцева, незаметно "служила ему регулятором, если не руководством", Зина была уверена в гении молодого писателя: он "размахнется так, что все ахнут!!". "Барышня с характером", - говорили про нее ее знавшие. Сотрудница, соучастница того, что Годунов-Чердынцев задумал, Зина смотрела на его писанье как на что-то свое, негодовала на критиков, его не похваливших... Только ей он может говорить о своих планах. Она не эхо на его голос, она говорит вместе с ним.
И Годунов-Чердынцев, спрашивая себя, нужна ли ему вообще жена, уверен, что лучшей жены он себе не найдет. Ведь она верит, что он станет великим писателем, "какого еще не было", что Россия будет изнывать по нему, "когда спохватится". Правда, на вопрос Зины, любит ли ее Годунов-Чердынцев, он прямо не отвечает...
"Защите Лужина", девушки, которая станет женой героя. Все внимание читателей обращено на самого Лужина, и она остается в тени. Напрасно! Набоков ей придал такие редкие для своего отношения к женским персонажам черты, что на Лужиной следовало бы задержаться. В некотором отношении она антитеза Зины Мерц. В ней нет честолюбия, и выходит она замуж совсем не за маэстро Лужина, а за Лужина, затерянного в мире ребенка, смешного и патетического чудака, только для того, чтобы защитить его от какой-то опасности, хотя она и не знает точно от какой - но реальной, отчасти и от славы...
Молодые люди считали ее - заметим, что у жены Лужина нет ни имени, ни фамилии, - милой, но довольно скучной барышней, мать - декаденткой, потому что она читала Бальмонта. Отцу ее нравилась ее независимость, ее тишина. Но сам Набоков называет в ней самым "пленительным" и незамеченным другими то, что в ней была таинственная способность души воспринимать только то, что "привлекало и мучило душу в детстве", "когда дух у души безошибочен". Она была открыта к смешному, забавному, но, главное, у нее был дар жалости "ко всякому существу, живущему беспомощно и несчастно", будь то сицилийский ослик или гениальный и слабый Лужин.
Она, Лужина, была живой человек в мире неживых, у нее была горячность духа, и при всей затушеванности ее роли - в ее действиях обнаруживается непоколебимость и решительность.
"в таком располагающем к счастью мире", и пресечь это чужое мученье было для нее необходимостью. Она чувствовала, что если ей сделать этого нельзя, то она сама задохнется и умрет. Она не любила вещей, не занималась чужим мнением, вся была в другом мире, мире состраданья, но без всякой елейности или даже идейности. За Лужина она вышла замуж исключительно потому, что он был беззащитен, таинственен. Если Лужину и можно с кем-то сравнивать, то это только с Перовой, любившей пианиста и композитора Бахмана, в сборнике "Возвращение Чорба". Перова с "лицом неудавшейся мадонны" и легкой хромотой полюбила, впрочем, Бахмана, коротконогого, плешивого, немолодого человека, к тому же пившего, все-таки за его дар. Дар Лужина был слишком необычен, чтобы очарование его могло распространиться на Лужину... У нее к нему была жалость, как к слепому котенку, потерявшейся собаке, ребенку, играющему над пропастью.
Многие почитатели Набокова считают, что русские его книги лучше американских. Мне думается, что среди русских, кроме некоторых рассказов, лучшие из лучших - это "Защита Лужина", "Дар" и "Приглашение на казнь" - они одни уже обеспечивают ему высокое место на русском литературном Парнасе. Собственно говоря, в этих трех книгах уже заключается весь Набоков, весь его талант, весь его блеск, вся его виртуозность и все его тайные мысли, весь он сам. Из написанных по-английски - "Подлинная жизнь Себастьяна Найта", "Пнин" и "Бледный огонь"... Но после "Лолиты" намечается спуск, творческий упадок. "Смотри, смотри, Арлекины", "Прозрачные предметы" и даже "Ада" - это только перепевы прошлого, оригинальность становится маньеризмом. Как будто иссякли творческие силы при сохранившейся виртуозности и ремесло притушило творческий жар.
Сам Набоков признавался, что соглядатайство, наблюдательность были у него развиты до чрезвычайности. Он презирал тех, кто не замечает лица, краски, движенья, жесты, слова, всего, что происходит вокруг них. В последние годы наблюдательность была оставлена без употребления, общение с "сырьем" - материалом для его творчества - прекратилось. Все надо было выбирать из ранее накопленного, заниматься самопожиранием, кормить собою, своим нутром, своими фантазмами книгу за книгой...
"Король, дама, валет" выпадает из удач Набокова этого раннего периода, потому что явно это было написано, чтобы пробиться в переводы, как и другая более удачная книга "Камера обскура" для того, чтобы пробиться на экран, - безденежье помеха для писателя и не расчищает путь гениальности.
Личные переживания Набокова, все им видимое и слышимое было необходимым ему материалом, "изнанкой ковра", который он ткал. В жертву Тирана ему было труднее воплотиться, чем в Цинцинната, потому что он осознавал себя не только смертным - смертником, но исключительным, особенным.
По его письмам, по его книгам, по его отношению к другим людям можно проследить, как определялось в нем с годами последнее перевоплощение Набокова.
мелочах, "так, как они отражаются в ласковых зеркалах будущих времен". Но если молодой Набоков думает в этом пассаже, что в нашем прошлом потомки найдут "благоуханную нежность", то в его воображении потомок этот, когда он наденет самый простой пиджак, будет "уже наряжен для изысканного маскарада".
"Весне в Фиальте" всего только "мнимый весельчак". Постепенно исчезает из произведений Набокова острое ощущение счастья, пусть мгновенное, и радости. Последняя человеческая книга - это "Пнин". Та "банальная боязнь банального", в которой он упрекал Кэтрин Мэнсфилд, появилась с течением времени у него самого.
Не устану повторять - пародийный дар у Набокова велик. В "Даре" один персонаж так прекрасно пародировал другого, что стал и в самом деле на него похож. Работая над своей книгой о Чернышевском, Годунов-Чердынцев "хочет всё держать на краю пародии". В "Лолите" Гумберт утверждает, что "пародия всегда сопутствует истинной поэзии".
Вообще творчество Набокова можно уподобить современному барокко по его цветистости. Да и подбор имен, которыми он дарит своих героев, часто аллегоричен. Шок - шокирует, Хорн - рогатый, Уранский -... Кнайт - рыцарь, но произносится по-английски как Найт - ночь, Эдельвейс благородный - белый. Шед - из "Бледного огня" - полутьма, бестелесная тень, ширма, издатель Персон - персона. (В XVII веке парсуной звали портреты.) Пнин - пень, дерево, тут что-то русское, добротное и без лукавства, в "Аде" по-русски есть и Да и Ад, и читать это имя можно с начала и с конца - короткая и дурная бесконечность.
Анаграмму своей фамилии, иногда точную, иногда приблизительную, Набоков любит вставлять в свои произведения. То это Адам фон Либриков, то Мак Наб, то Нотебок, то Вивиан Даркблаум, то Вивиан Калмбруд. В "Арлекинах" В. В. старается вспомнить, с какой буквы начинается его фамилия, примеривает несколько на букву H - Небесный, Наборкрофт, Ноторов... В небольшой книге, написанной сразу после "Ады" - в ней всего 104 страницы - "Transparent things" ("Прозрачные предметы" или "Прозрачные вещи"), Набоков, философствуя, хоть и пишет как будто о проблемах писательства, опять-таки пишет о себе: Хюг Персон - издатель. Его знаменитый автор - барон Р. - живет в Швейцарии; впрочем, возможно, что издателя Персона и не существует вообще, барон же Р. не менее самого Набокова презирает Фрейда, и у него плохая репутация насчет нимфеток.
"будем прежде всего сочинителями" - Набоков к концу жизни ставит "звание писателя" выше "звания сочинителя", одновременно отождествляя творчество с памятью.
В предисловии ко второму изданию "Защиты Лужина" (Париж, 1963) Адамович покаянно пишет: "Истинный художник улавливает законы, которым он подчиняет свое творчество, будучи, однако, сам не в силах найти им объяснение". Это знал и Пушкин, вдохновению, т. е. непонятному, отводя почетное место. Набоков выразил это непонятное в "Лужине", может, чувствуя эту не зависящую от него силу в самом себе. Но с годами, в своей гордости, он как будто не хотел быть обязан ничем такому иррациональному моменту, как вдохновение. Он хотел сам творить законы своего творчества, верил в свою абсолютную власть над ним. Ничего не должно быть написано случайно, все сделано, все понято - как поэзия Поля Валери.