Если совсем коротко, в стиле анкеты, то жизнь Елены Владимировны Сикорской можно представить так. Родилась 18 марта 1906 года в имении Выра, село Рождествено бывшего Царскосельского уезда. В 1930 году в Праге окончила философский факультет Карлова университета, а в 1936-м – курсы библиотекарей при нем. Владела русским, чешским, французским, английским и немецким языками. Работала библиотекарем в Карловом университете, а затем, в 1945-1947 годах, переводчиком в Министерстве иностранных дел Чехословакии. 25 июля 1947 года была принята на работу в ООН, в библиотеке работала сначала каталогизатором, затем начальником отдела комплектования. Ушла на пенсию в марте 1966 года. Скончалась в Женеве 9 мая 2000-го, проведя неполные два месяца в доме престарелых и не дожив полгода до рождения первого правнука. Похоронена в Женеве.
Что стоит за этими скупыми строками? К моменту знакомства с Еленой Владимировной автора этих строк, ей было уже 93 года, но и в этом преклонном возрасте она поражала ясностью ума, тонким чувством юмора и царственной осанкой, которую, согласитесь, непросто сохранять, сидя в инвалидном кресле. Аристократизм чувствовался в каждом жесте, в каждом взгляде этой полной в молодости, а к концу жизни усохшей и страдавшей от артрита дамы. До самых последних дней Елена Владимировна обожала играть в русский скрэбл, причем со значительно более молодыми партнерами, которых она нередко доводила до слез. В силу естественного хода вещей, мало уже осталось людей, знавших Елену Сикорскую и способных рассказать о ней. А потому в поиске «подробностей» мы обратились к ее живущему в Женеве единственному сыну – Владимиру Всеволодовичу Сикорскому, 28 лет проработавшему в ООН переводчиком-синхронистом.
Наша газета. ch: Владимир Всеволодович, как бы Вы охарактеризовали среду, в которой родилась и провела детство Ваша мама?
В. В. Сикорский: Это была не только и не просто очень обеспеченная семья – у Набоковых было 60 человек прислуги, имевшей тенденцию подворовывать, исчезновение вещей приводило бабушку и дедушку в недоумение. Это была еще и очень культурная семья – все окружавшие маму люди были прекрасно образованы, владели иностранными языками. Думаю, в нашем доме было очень интересно и весело жить – та атмосфера прекрасно описана у Набокова в «Других берегах». Такой рай земной. Потерянный, конечно.
Елена Ивановна Рукавишникова-Набокова с детьми: Владимиром, Ольгой, Еленой и Сергеем. Санкт-Петербург. (из семейного архива)
Какое образование она успела получить до отъезда из России в 1919 году?
Сначала она, как и все дети Набоковых, занималась с домашними учителями, а затем поступила в гимназию М. Ю. Стоюниной в Петербурге.
В сохранившейся учетной карточке в ООН есть информация о пражском периоде жизни Елены Владимировны, но ведь до этого был еще Берлин.
Совершенно верно, именно в Берлин Набоковы сначала уехали. Там случилась трагедия. Дело в том, что мой дед был активным членом партии кадетов, которую возглавлял П. Н. Милюков, разработавший со временем так называемую «новую тактику», отвергавшую как продолжение вооружённой борьбы внутри России, так и иностранную интервенцию в качестве методов борьбы с большевиками. Многие товарищи по партии его не поддержали, в итоге в июне 1921 года он из неё вышел. Милюков не раз подвергался нападкам со стороны монархистов, одно из покушений на него произошло 28 марта 1922 года в Берлине – в зал, где проходил очередной митинг, вошли два молодых фашиста, но вместо Милюкова был убит мой дед. После этого семья уехала в Прагу.
А на что они жили?
Вот это для меня совершенная загадка! То есть в Берлине это еще как-то понятно: дед был одним из редакторов ежедневной газетой «Руль», просуществовавшей до 1931 года. То есть какую-то зарплату он получал, хоть и вряд ли значительную. А в Праге – просто не представляю! Надо сказать, что ни мне, родившемуся в Праге в апреле 1939 года (а немцы вошли в марте), ни моим родителям война особого вреда не причинила, разве что жили мы крайне бедно. Неприятности начались в 1945 году, когда в Прагу вошли советские войска. Теоретически, мой отец, Всеволод Вячеславович Сикорский, бывший офицером Добровольческой армии Врангеля, должен был исчезнуть. Но произошли два чуда. Первое чудо – его не взяли. Нам рассказывали, что по ошибке был арестован какой-то его однофамилец, который сразу умер, и его фамилию из списка вычеркнули. Второе чудо – маме удалось получить место в ООН, в Женеве.
Могила Елены Ивановны Рукавишниковой-Набоковой на кладбище в Праге (из семейного архива)
Как же ей это удалось?
Я думаю, она просто ответила на объявление, и так получилось, что ее квалификации полностью соответствовали указанным требованиям – языки, библиотекарское образование. Так что мы улетели в Женеву, а через год, при помощи Красного Креста, маме удалось вызволить и отца.
Там нередко возникали странные, почти анекдотические ситуации. Помню ее рассказ о том, как к ней пришла советская делегация с жалобой на то, что они обнаружили в библиотеке книги Франко, и с требованием их устранить. Мама пошла проверить и выяснила, что речь шла о произведениях не испанского диктатора, а Ивана Франко – украинского писателя, в 1915 году выдвигавшегося на Нобелевскую премию. Мама пошла к своему начальнику, очень робкому австрийцу, объяснила ему, в чем дело, и он сказал: «Знаете, на всякий случай Вы эти книги все же уберите!»
А как вообще складывались отношения Елены Владимировны с представителями СССР? Они как-то на нее «реагировали»?
Да нет, не особенно. Но ведь тогда и Набокова в СССР практически не знали, его сочинения не издавались. То есть отношение было равнодушное. Первым «советским», пришедшим к нам в гости, был Давид Вартанович Тер-Ванесян, работавший в Международной Организации Труда. Я отлично помню такую сцену: уходя, он должен был захватить что-то к себе домой, и мама дала ему пластиковый пакет. На что он отреагировал: «Да, вот у нас революция, а у вас – пластиковые пакеты». Прозвучало это грустно. Мама очень подружилась со всей его семьей, много лет состояла с ними в переписке, ездила к ним в гости в Ленинград, когда его командировка в Женеве закончилась.
Редкая фотография совсем молодого Владимира Набокова, перешедшая к Елене Владимировны из архива Зинаиды Шаховской (из семейного архива)
У Набоковых было пятеро детей. Как сложились их судьбы?
Сергей Набоков, переводчик и журналист, в 1945 году погиб в нацистском концлагере Нойенгамме – мы думаем, он попал туда из-за того, что был гомосексуалом. Ольга умерла в Праге в 1978 году, она была совершенно сумасшедшая. У Кирилла была маленькая и не очень успешная туристическая компания в Брюсселе, закрыв ее, он поступил на работу на Радио Свобода в Мюнхене, где и умер в 1964 году от инсульта. Про Владимира Набокова все известно – последние годы он провел в Монтрё, где скончался в июле 1977 года.
Работая в библиотеке, Елена Владимировна получала книги советских авторов. Как в семье относились к советской литературе?
С презрением. При этом нельзя отрицать элемент предвзятости. Когда Набокову, тогда уже преподававшему в Америке в университете, послали список советских книг с просьбой его прокомментировать, он вернул список, начертав лишь «There is no Soviet literature».
И тем не менее Ваша мама и покупала, и выписывала советские литературные журналы – у Вас на книжной полке до сих стоят подшивки «Нового мира» и «Знамени». До конца дней Елена Владимировна исправно читала «Огонек».
Все это так, и интерес, конечно, был, но не как к литературному явлению, а, скорее, как к факту жизни. Вообще, как и любого нормального русского человека, оказавшегося заграницей, все, происходящее в России, маму очень интересовало.
Понятно, что совершенно особая статья ее жизни – это отношения с братом, с которым они были очень близки, их обильная переписка опубликована.
Если кратко, мама своего брата Владимира совершенно обожала! Когда он наконец приехал в Швейцарию в 1956 году, отношения возобновились и активизировались, раз в месяц мы ездили к нему в Montreux Palace, где торжественно обедали. Было очень смешно, когда к нам присоединялся Кирилл с женой. Кирилл обожал маленькие фольклорные ресторанчики, а Набоков это презирал. Поэтому обеды проходили довольно скучно – за едой, соответствующей «дворцу».
Однажды вышло так, что Вера, жена Набокова, куда-то уехала, а я как раз работал в Монтрё, в здании прямо напротив отеля. Мы с Владимиром Владимировичем каждый день вместе обедали и играли в шахматы – блестящий игрок, он обыгрывал меня беспощадно! Кстати, шахматные проблемы интересовали его больше, чем сами партии.
Сестре от брата - эта бабочка украсила авторский экземпляр первого американского издания "Ады" (из семейного архива)
А правда, что, когда Вера уезжала, Ваша мама получала шуточные инструкции «по уходу за Набоковым»?
Да, это было очень смешно! Набоков писал их сам, словно имел дело с полной идиоткой. Ну буквально – "если звонит телефон, надо поднять комбине и ответить". В таком духе. У Веры чувство юмора было развито меньше, что не мешало ей поддерживать с мамой самые наилучшие отношения.
Известно, что сохранилось крайне мало изданий книг Набокова с дарственными надписями.
Он подписывал книги только членам семьи: Вере, маме и сыну Димитрию. Ни разу он не согласился на то, что делают многие писатели – идти в какой-то книжный магазин и подписывать. Это было исключено. Когда мы еще жили в нашем старом доме в женевском предместье Труане, то, приходя в гости, он всегда оставлял на стене в туалете маленькую бабочку. К сожалению, взять их с собой при переезде не удалось.
За недолгое время, что я успела застать, наблюдала, что Вас мама тоже обожала. А почему она называла Вас Жикой?
(смеется) – рыжик, Жика. Сейчас меня называет так только один человек – моя бывшая коллега Наташа Галь, урожденная княжна Мещерская. Однажды, когда Набоков уже был в чести, я поехал в Ленинград, где меня попросили выступить на эту тему. И из зала раздался вопрос: «Простите, а Жикушка – это Вы?». Значит, переписку уже читали.
Была ли мама способна на критическое отношение к сочинениям брата, или она считала, что все, что выходит из-под его пера – гениально?
Нет, ни на какую объективность в отношении Набокова она способна не была.
бытовые вопросы?
Это вообще довольно интересная история. Через два года после переезда в Женеву мои родители получили письмо из Чехословакии с предложением вернуться – «ненадолго», «оформить документы». Они на эту удочку не попались и решили не ехать. Кстати, меня всегда удивляет, как люди, побывавшие в подобных ситуациях, говорят, что они «не знали». Мои мама и папа знали все! Короче, они не поехали, после чего их известили о лишении всех нас чешского гражданства. Там мы стали апатридами. Нам выдали голубые нансеновские паспорта, по-французски они именовались «документ для путешествий», с ними можно было спокойно разъезжать, имея, конечно, визу. Именно с таким паспортом моя мама каждый год отправлялась в СССР.
Е. В. Сикорская на берегу Женевского озера (из семейного архива)
Если я не ошибаюсь, впервые она поехала в Ленинград в 1973 году, и с этой поездкой связана практически анекдотическая история?
Да! Мама пошла навестить свой родной дом на Большой Морской, в котором тогда еще, конечно, не было никакого музея Набокова, и была встречена типично советским приветствием вахтерши: «Вам куда? В какую квартиру?» Мама объяснила, что ни в какую, что ей просто интересно посмотреть, она тут когда-то жила. «А в какой квартире?», - продолжала допытываться вахтерша. На что мама спокойно ответила: «Да собственно, во всех». Представьте себе изумление вахтерши!
«Асторию» и сидела, там как памятник, принимая визиты – к тому времени Набоков уже стал известным. Ее «посещали», ей было страшно весело!
Я знаю, что в семье все говорили по-русски, благодаря чему и Вы сохранили язык. А соблюдали ли какие-то традиции? Отмечали ли праздники?
На Пасху мама с папой делали куличи и пасху, покупая подобие творога в маленьком магазинчике на Пленпале. А воспитывал меня больше отец. Когда он приехал в Швейцарию, ему уже было за 50, из языков – только очень плохой французский. Так что работу он не нашел и занимался домом: готовил, мыл посуду, все делал. У отца была такая теория в толстовском духе – надо быть независимым, уметь все делать самому. Это повлияло и на меня – я не считаю мытье посуды унизительным занятием.
А русский язык был для нас всех очень важным, для меня же он вообще стал профессией.
Что же Вы детей своих не научили?
в ООН один болгарский делегат, говоривший: «Русский – это мой матерный язык».
Какие у Ваших родителей были отношения с русской церковью?
Самые нейтральные. Вопросы религии в семье не обсуждались. Отец иногда ходил в церковь, но, скорее, как в клуб – для поддержания отношений с русской эмиграцией. Я сам мальчиком даже прислуживал в церкви, в оранжевом одеянии. Но как только мне расхотелось это делать, никто меня не заставлял. Вообще, к институту церкви в семье относились как к довольно примитивному заведению. В Женеве был такой владыка Антоний, с которым мама общалась. Однажды он ей позвонил и попросил зайти в больницу, где находилась какая-то русская женщина. И добавил: «Я бы сам пошел, но вдруг она жидовка?» На этом отношения мамы с церковью, где он служил, прекратились навсегда.
То есть Вашей маме был небезразличен еврейский вопрос?
Более того, он вызывал между родителями яростные споры! Мама была настроена очень проеврейски. Возможно, тут сыграло роль и то, что ее отец защищал Бейлиса в знаменитом «деле», и то, что на еврейке женился Владимир Набоков. То есть была семейная филосемитская традиция, а антисемитизм считался признаком примитивности и чем-то недопустимым.
– не еврею или купить папиросы не у Davidoff. Так что теория расходилась с практикой и не имела отношения к человеческим отношениям.
В вашей семье, по мужской линии, чередуются имена Владимир и Дмитрий. Как это Вы отошли от традиции, назвав собственных детей Алексей и Давид?
Можно подумать, меня кто-то спрашивал! Я хотел одного из них назвать Кириллом, но мне не разрешили.
Я отлично помню ее смех. Он был заразительным.