Трагедия господина Морна
АКТ I
Сцена I
Комната. Шторы опущены. Пылает камин. В кресле у огня, закутанный в пятнистый плед, дремлет Тременс. Он тяжело просыпается.
ТРЕМЕНС:
Сон, лихорадка{1}, сон; глухие смены
двух часовых, стоящих у ворот
моей бессильной жизни…
На стенах
цветочные узоры образуют
насмешливые лица; не огнем,
а холодом змеиным на меня
шипит камин горящий… Сердце, сердце,
заполыхай! Изыди, змий озноба!..
Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы
я передать мой трепетный недуг
столице этой стройной и беспечной,
чтоб площадь Королевская потела,
пылала бы, как вот мое чело;
чтоб холодели улицы босые,
высокие дома, сады, статуи
на перекрестках, пристани, суда
на судорожной влаге!..
(Зовет.)
Входит Элла, нарядно причесанная, но в халатике.
ТРЕМЕНС:
Портвейна дай, и склянку, ту, направо,
с зеленым ярлыком…
Так что же, едешь
плясать?
ЭЛЛА:
(открывает графин)
ТРЕМЕНС:
ЭЛЛА:
ТРЕМЕНС:
(садится на ручку кресла)
Не знаю… Странно это все…
Совсем не так, как в песнях… Этой ночью
мне чудилось: я — новый, белый мостик,
сосновый, кажется, в слезах смолы, —
легко так перекинутый над бездной…
И вот я жду. Но — не шагов пугливых,
нет, — жаждал мостик сладко поддаваться,
мучительно хрустеть — под грубым громом
слепых копыт… Ждала — и вот, внезапно,
увидела: ко мне, ко мне, — пылая,
рыдая, — мчится облик Минотавра,
с широкой грудью и с лицом Клияна!
Блаженно поддалась я, — и проснулась…
ТРЕМЕНС:
Я понял, Элла… Что же, мне приятно:
то кровь моя воскликнула в тебе, —
кровь жадная…
ЭЛЛА:
Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?
ТРЕМЕНС:
Да. Одевайся, поезжай… уж время…
Стой, — помешай в камине…
ЭЛЛА:
Угли, угли,
румяные сердечки… Чур — гореть!
(Смотрится в зеркало.)
Я хорошо причесана? А платье
надену газовое, золотое.
Так я пойду…
(Пошла, остановилась.)
…Ах, мне Клиян намедни
стихи принес; он так смешно поет
свои стихи! Чуть раздувая ноздри,
прикрыв глаза, — вот так, смотри, ладонью
поглаживая воздух, как собачку…
(Смеясь, уходит.)
ТРЕМЕНС:
… А мать ее была
доверчивая, нежная такая;
да, нежная и цепкая, как цветень,
летящий по ветру — ко мне на грудь…
Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,
что от меня взяла ты эту нежность:
свободен я, свободен и безумен…
Еще не раз, услужливая смерть,
столкуемся… О, я тебя пошлю
вон в эту ночь, в те огненные окна
над темными сугробами — в дома,
где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…
Еще не время… надо ждать.
Задремал было. Стук в дверь.
ТРЕМЕНС:
(встрепенувшись)
СЛУГА:
Там, сударь, человек какой-то — темный,
оборванный — вас хочет видеть…
СЛУГА:
ТРЕМЕНС:
Слуга вышел. В открытую дверь вошел человек, остановился на пороге.
ТРЕМЕНС:
ЧЕЛОВЕК:
(медленно усмехнувшись)
…и на плечах все тот же пестрый плед.
ТРЕМЕНС:
(всматривается)
Позвольте… Муть в глазах… но — узнаю,
но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?
ГАНУС:
Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,
не ожидал?..
ТРЕМЕНС:
Четыре года? Каменные глыбы —
не годы! Камни, каторга, тоска —
и вот — неописуемое бегство!..
Скажи мне, что — жена моя — Мидия…
ТРЕМЕНС:
Жива, жива… Да, узнаю я друга —
все тот же Ганус, легкий, как огонь,
все та же страстность в речи и в движеньях…
Так ты бежал? А что же… остальные?
ГАНУС:
Я вырвался — они еще томятся…
Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, — сразу,
еще не побывал я дома… Значит,
ты говоришь, Мидия…
ТРЕМЕНС:
Слушай, Ганус,
мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,
что главный вождь мятежников… Нет, нет,
не прерывай! Ведь это, правда, странно,
я знаю, что страдают в черной ссылке
мои друзья? Ведь я живу, как прежде;
меня молва не именует; я
все тот же вождь извилистый и тайный…
Но, право же, я сделал все, чтоб с вами
гореть в аду: когда вас всех схватили,
я, неподкупный, написал донос
на Тременса… Прошло два дня; на третий
мне был ответ. Какой? А вот послушай:
был, помню, вечер ветреный и тусклый.
Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.
Я тут сидел и зыблился в ознобе,
как отраженье в проруби. Из школы
еще не возвращалась Элла. Вдруг — стучат,
и входит человек: лица не видно
в потемках, голос — глуховатый, тоже
как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,
не слушаешь!..
ГАНУС:
ты мне потом расскажешь. Я взволнован,
я не слежу. Мне хочется забыть,
забыть все это: дым бесед мятежных,
ночные подворотни… Посоветуй,
что делать мне: идти ль сейчас к Мидии,
иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..
Ты — продолжай…
ТРЕМЕНС:
Пойми же, Ганус, должен
я объяснить! Есть вещи поважнее
земной любви…
ГАНУС:
…так этот незнакомец… —
рассказывай…
ТРЕМЕНС:
…был очень странен. Тихо
он подошел: «Король письмо прочел
и за него благодарит», — сказал он,
перчатку сняв, и, кажется, улыбка
«Да… — продолжал посланец, театрально
перчаткою похлопывая, — вы —
крамольник умный, а король карает
одних глупцов; отсюда вывод, вызов:
гуляй, магнит, и собирай, магнит,
рассеянные иглы душ мятежных,
а соберешь — подчистим, и опять —
гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,
не слушаешь…
ГАНУС:
Напротив, друг, напротив…
Что было дальше?
ТРЕМЕНС:
Ничего. Он вышел,
спокойно поклонившись… Долго я
глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном
бездействии… С тех пор я жду; упорно
жду промаха от напряженной власти,
чтоб ринуться… Четыре года жду.
… Послушай,
срок близится! Послушай, сталь живая,
пристанешь ли опять ко мне?..
ГАНУС:
Не знаю…
Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,
ты не сказал мне про мою Мидию!
Что делает она?..
ТРЕМЕНС:
ГАНУС:
Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,
от твоего кощунственного слога, —
и я не допущу…
В дверях незаметно появилась Элла.
ТРЕМЕНС:
…В другое время
ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,
свободный мой помощник — нежен стал,
как девушка стареющая…
Тременс,
прости меня, что шутки я не понял,
но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень
измучился я… Ветер в камышах
шептал мне про измену. Я молился.
Я подкупал ползучее сомненье
воспоминаньем вынужденным, — самым
крылатым, самым сокровенным, — цвет свой
теряющим при перелете в слово, —
и вдруг теперь…
ЭЛЛА:
(подходя)
ТРЕМЕНС:
ЭЛЛА:
Нет. Я давно уж знаю —
ты любишь непонятные словечки,
загадки, вот и все…
(к Ганусу)
ГАНУС:
Как, неужели это — Элла?
Та девочка, что с книгою всегда
плашмя лежала вот на этой шкуре,
пока мы тут миры испепеляли?..
ЭЛЛА:
И вы пылали громче всех, и так
накурите, бывало, что не люди,
а будто привиденья плещут в сизых
волнах… Но как же это вы вернулись?
ГАНУС:
Двух часовых поленом оглушил
и проплутал полгода… А теперь,
добравшись, наконец, — беглец не смеет
войти в свой дом…
ЭЛЛА:
ГАНУС:
ЭЛЛА:
Да, очень я дружна
с женою вашей. Мы в гостиной темной
о вашей горькой доле не однажды
с ней говорили… Правда, иногда
мне было трудно: ведь никто не знает,
что мой отец…
ГАНУС:
ЭЛЛА:
Часто,
вся в тихом блеске, плакала она,
как, знаете, Мидия плачет, — молча
и не мигая… Летом мы гуляли
по городским окраинам — там, где вы
гуляли с ней… На днях она гадала,
на месяц глядя сквозь бокал вина…
я на вечер к ней еду, — будут танцы,
поэты…
(Указывает на Тременса.)
ГАНУС:
ЭЛЛА:
ГАНУС:
Я — вне закона:
поймают — крышка… Слушайте, записку
я напишу — вы ей передадите,
а я внизу ответа подожду…
ЭЛЛА:
(закружившись)
Придумала! Придумала! Вот славно!
Я, видите ли, в школе театральной
учусь: тут краски у меня, помады
… Лицо вам так размажу,
что сам Господь в день Страшного Суда
вас не узнает! Что, хотите?
ГАНУС:
ЭЛЛА:
Просто я скажу,
что вы актер, знакомый мой, и грима
не стерли — так он был хорош… Довольно!
Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.
Так, хорошо. Вы будете Отелло —
курчавый, старый, темнолицый Мавр.
Я вам еще отцовский дам сюртук
и черные перчатки…
ГАНУС:
Как занятно:
Отелло — в сюртуке!..
ЭЛЛА:
(морщась, просыпается)
Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,
с ума сошли?
ЭЛЛА:
Иначе он не может
к жене явиться. Там ведь гости.
ТРЕМЕНС:
Странно:
приснилось мне, что душит короля
громадный негр…
ЭЛЛА:
Я думаю, в твой сон
наш разговор случайный просочился,
смешался с мыслями твоими…
ТРЕМЕНС:
Ганус,
как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..
ГАНУС:
Не двигайте губами — пусть король
повременит…
ТРЕМЕНС:
Король, король, король!
Им все полно: людские души, воздух,
и ходит слух, что в тучах на рассвете
играет герб его, а не заря.
Меж тем — никто в лицо его не знает.
Он на монетах — в маске. Говорят,
среди толпы, неузнанный и зоркий,
гуляет он по городу, по рынкам.
ЭЛЛА:
Я видела, как ездит он в сенат
в сопровожденьи всадников. Карета
вся синим лаком лоснится. На дверце
корона, а в окошке занавеска
опущена…
ТРЕМЕНС:
…и, думаю, внутри
…
А синий блеск и кони вороные
для виду. Он обманщик, наш король!
Его бы…
ГАНУС:
Стойте, Элла, вы мне в глаз
попали краской… Можно говорить?
ЭЛЛА:
Да, можете. Я поищу парик…
ГАНУС:
Скажи мне, Тременс, непонятно мне:
чего ты хочешь? По стране скитаясь,
заметил я, что за четыре года
блистательного мира — после войн
и мятежей — страна окрепла дивно.
И это все свершил один король.
Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?
Но почему? Власть короля, живая
и стройная, меня теперь волнует,
как музыка… Мне странно самому, —
— преступно.
ТРЕМЕНС:
(медленно встает)
Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,
ты… каешься, жалеешь и как будто
благодаришь за наказанье!
ГАНУС:
Нет.
Скорбей сердечных, слез моей Мидии
я королю вовеки не прощу.
Но посуди: пока мы выкликали
великие слова — о притесненьях,
о нищете и горестях народных,
за нас уже сам действовал король…
ТРЕМЕНС:
(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)
Постой, постой! Ужель ты правда думал,
что вот с таким упорством я работал
на благо выдуманного народа?
Чтоб всякая навозная душа,
какой-нибудь пьянчуга-золотарь,
на ноготки себе зеркальный лоск
и пятый палец отгибать жеманно,
когда он стряхивает сопли? Нет,
ошибся ты!..
ЭЛЛА:
Чуть голову направо…
каракуль натяну вам…
Папа,
садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.
ТРЕМЕНС:
Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…
Уже не раз на площадях времен
сходились — низколобая преступность,
посредственность и пошлость… Их слова
я повторял, но разумел другое, —
и мнилось мне, что сквозь слова тупые
ты чувствуешь мой истинный огонь,
и твой огонь ответствует. А ныне
он сузился, огонь твой, он ушел,
в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.
Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте
мне говорить…
ТРЕМЕНС:
Ты видел при луне
в ночь ветреную тени от развалин?
Вот красота предельная, — и к ней
веду я мир.
ЭЛЛА:
Не возражайте… Смирно!..
Сожмите губы. Черточку одну
высокомерья… Так. Кармином ноздри
снутри — нет, не чихайте! Страсть — в ноздрях.
Они теперь у вас, как у арабских
коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же
отец мой совершенно прав.
ТРЕМЕНС:
Ты скажешь:
король — высокий чародей. Согласен.
Набухли солнцем житницы тугие,
труд облегчен игрою сил сокрытых,
и воздух чист в поющих мастерских —
согласен я. Но отчего мы вечно
хотим расти, хотим взбираться в гору,
от единицы к тысяче, когда
наклонный путь — к нулю от единицы —
быстрей и слаще? Жизнь сама пример —
она несется опрометью к праху,
все истребляет на пути своем:
сперва перегрызает пуповину,
потом плоды и птиц рвет на клочки,
и сердце бьет снутри копытом жадным,
пока нам грудь не выбьет… А поэт,
что мысль свою на звуки разбивает?
А девушка, что молит об ударе
мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.
И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…
ЭЛЛА:
Теперь сюртук, перчатки — и готово!
…
(Декламирует.)
«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,
бываешь страшен ты, когда глазами
вращаешь так. Зачем бы мне бояться, —
не знаю я: вины своей не знаю,
и все же чувствую, что я боюсь{2}…»
А сапоги потерты, да уж ладно…
ГАНУС:
(Смотрится в зеркало.)
Вот каков я!
Давно, давно… Мидия… маскарад…
огни, духи… скорее, ах, скорее!
Поторопитесь, Элла!
ЭЛЛА:
ТРЕМЕНС:
Так ты решил мне изменить, мой друг?
ГАНУС:
поговорим… Сейчас мне трудно спорить…
Быть может, ты и прав. Прощай же, милый..
Ты понимаешь…
ЭЛЛА:
ТРЕМЕНС:
Иди, иди. Клиян давно клянет
тебя, себя и остальное. Ганус,
не забывай…
ГАНУС:
Уходят вместе.
ТРЕМЕНС:
Так мы одни с тобою, змий озноба?
Ушли они — мой выскользнувший раб
и бедная кружащаяся Элла…
Да, утомленный и простейшей страстью
охваченный, свое призванье Ганус
как будто позабыл… Но почему-то
та запятая алая заразы,
которая по всей моей стране
распространит пожар и холод чудной,
мучительной болезни: мятежи
смертельные; глухое разрушенье;
блаженство; пустота; небытие.
Занавес
Сцена II
Вечер у Мидии. Гостиная; налево проход в залу. Освещенная ниша направо у высокого окна. Несколько гостей.
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
Морн говорит, — хоть сам он не поэт, —
«Должно быть так: в мельканьи дел дневных,
нежданно, при случайном сочетаньи
луча и тени, чувствуешь в себе
божественное счастие зачатья:
схватило и прошло; но знает муза,
что в тихий час, в ночном уединеньи,
забьется стих и с языка слетит
огнем и лепетом…»
Мне не случалось
так чувствовать… Я сам творю иначе:
с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой
обвязываю голову… Быть может,
поэтому и гений я…
Оба проходят.
ИНОСТРАНЕЦ:
Кто этот —
похожий на коня?{3}
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
ИНОСТРАНЕЦ:
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
ИНОСТРАНЕЦ:
А тот —
серебряный, со светлыми глазами, —
что говорит в дверях с хозяйкой дома?
Не знаете? Вы рядом с ним сидели
за ужином — беспечный Дандилио,
седой любитель старины.
МИДИЯ:
(к старику)
Так как же?
Ведь это — грех: Морн, Морн и только Морн.
И кровь поет…
ДАНДИЛИО:
Нет на земле греха.
Люби, гори — все нужно, все прекрасно…
Часы огня, часы любви из жизни
выхватывай, как под водою раб
хватает раковины — слепо, жадно:
нет времени расклеить створки, выбрать
больную, с опухолью драгоценной…
Блеснуло, подвернулось, так хватай
горстями, что попало, как попало, —
чтоб в самый миг, как лопается сердце,
и вывалить, шатаясь и дыша,
сокровища на солнечную сушу
к ногам Творца — он разберет, он знает…
Пускай пусты разломанные створки,
зато гудёт все море в перламутре.
А кто искал лишь жемчуг, отстраняя
за раковиной раковину, тот
придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми
руками — и окажется в раю
глухонемым…
ИНОСТРАНЕЦ:
(подходя)
Мне в детстве часто снился
ваш голос…
ДАНДИЛИО:
Право, никогда не помню,
кому я снился. Но улыбку вашу
я помню. Все хотелось мне спросить вас,
учтивый путешественник: откуда
ИНОСТРАНЕЦ:
Приехал я из Века
Двадцатого, из северной страны,
зовущейся…
(Шепчет.)
МИДИЯ:
ДАНДИЛИО:
Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь?
Виденья… бомбы… церкви… золотые
царевичи… Бунтовщики в плащах…
метели…
МИДИЯ:
Но я думала, она
не существует?
ИНОСТРАНЕЦ:
Может быть. Я в грезу
вошел, а вы уверены, что я
из грезы вышел… Так и быть, поверю
— сновиденьем
я назову ее…
МИДИЯ:
(Отходит.)
ИНОСТРАНЕЦ:
Я нахожу в ней призрачное сходство
с моим далеким городом родным, —
то сходство, что бывает между правдой
и вымыслом возвышенным…
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
Она,
поверьте мне, прекрасней всех столиц.
Слуги разносят кофе и вино
ИНОСТРАНЕЦ:
(с чашкой кофе в руке)
Я поражен ее простором, чистым,
необычайным воздухом ее:
в нем музыка особенно звучит;
дома, мосты и каменные арки,
все очертанья зодческие — в нем
счастливейшего вздоха в тишину
высокую… Еще я поражен
всегда веселой поступью прохожих;
отсутствием калек; певучим звуком
шагов, копыт; полетами полозьев
по белым площадям… И, говорят,
один король все это сделал…
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
Да,
один король. Ушло и не вернется
былое лихолетье. Наш король —
гигант в бауте{4}, в огненном плаще —
престол взял приступом, — и в тот же год
последняя рассыпалась волна
мятежная. Был заговор раскрыт:
отброшены участники его —
и, между прочим, муж Мидии, только
не следует об этом говорить —
на прииски далекие, откуда
их никогда не вызовет закон;
мятежник, безымянный вождь, остался
ненайденным… С тех пор в стране покой.
Уродство, скука, кровь — все испарилось.
Ввысь тянутся прозрачные науки,
но, красоту и в прошлом признавая,
король сберег поэзию, волненье
былых веков — коней, и паруса,
и музыку старинную, живую, —
хоть вместе с тем по воздуху блуждают
сквозные, электрические птицы…
ДАНДИЛИО:
В былые дни летучие машины
иначе строились: взмахнет, бывало,
под гром блестящего винта, под взрывы
бензина, чайным запахом пахнёт
в пустое небо… Но позвольте, где же
наш собеседник?..
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
МИДИЯ:
(подходит)
Входит Элла и за нею Ганус.
МИДИЯ:
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
(Второму)
Кто же этот черный?
Страшилище какое!
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
МИДИЯ:
Озарена… воздушна…
Как твой отец?
ЭЛЛА:
Все то же: лихорадка.
Вот — помнишь, говорила? — трагик наш..
… Это
Отелло…
МИДИЯ:
Очень хорошо!.. Клиян,
идите же… Скажите скрипачам,
чтоб начали…
Гости проходят в залу.
МИДИЯ:
Что ж Морн не едет?
Не понимаю… Дандилио!
ДАНДИЛИО:
Надо
любить и ожиданье. Ожиданье —
полет в ночи. И сразу — свет, паденье
в счастливый свет, — но нет уже полета…
А, музыка! Позвольте же вам руку
калачиком подать.
Элла и Клиян проходят.
ЭЛЛА:
КЛИЯН:
ЭЛЛА:
Безопасный лицедей,
Клиян. Ревнуешь?
КЛИЯН:
Нет. Нет. Нет. Я знаю,
ты мне верна, моя невеста… Боже!
Войти в тебя, войти бы, как в чехол
тугой и жгучий, заглянуть в твою
кровь, кости проломить, узнать, постичь,
ощупать, сжать между ладоней сущность
твою!{5}.. Послушай, приходи ко мне!
Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..
ЭЛЛА:
Клиян, не надо… ты мне обещал…
КЛИЯН:
О, приходи! Дай мне в тебя прорваться!
Не я молю — голодный гений мой,
тобой томясь, коробится во прахе,
… О, пойми,
не я молю, не я молю! То — руки
ломает муза… ветер в олимпийских
садах… Зарей и кровью налились
глаза Пегаса… Элла, ты придешь?
ЭЛЛА:
Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно,
мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик,
я — только легкий мостик над потоком…
КЛИЯН:
Так завтра — ровно в десять — твой отец
ложится рано. В десять. Да?
Проходят гости.
ИНОСТРАНЕЦ:
А кто же,
по-вашему, счастливей всех в столице?
ДАНДИЛИО:
(нюхая табак)
Конечно — я… Я выработал счастье,
установил его — как положенье
…
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
А я внесу поправку.
В столице нашей всякий так ответит:
«Конечно — я!»
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
Нет. Есть один несчастный:
тот темный, неизвестный нам, крамольник,
который не был пойман. Где-нибудь
теперь живет и знает, что виновен…
Вон этот бедный негр несчастен тоже.
Всех удивить хотел он видом страшным, —
да вот никто его не замечает.
Сидит в углу Отелло мешковатый,
угрюмо пьет…
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
ДАНДИЛИО:
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
опять пропал наш иностранец! Словно
меж нас пройдя, скользнул он за портьеру…
МИДИЯ:
Я думаю, счастливей всех король…
А, Морн!
Со смехом входит Господин Морн, за ним Эдмин.
МОРН:
(на ходу)
Великолепные блаженны!{6}..
ГОЛОСА:
МОРН:
Мидия! Здравствуйте, Мидия,
сияющая женщина! Дай руку,
Клиян, громоголосый сумасшедший,
багряная душа! А, Дандилио,
веселый одуванчик… Звуков, звуков,
мне нужно райских звуков!..
ГОЛОСА:
МОРН:
Великолепные блаженны! Снег
какой, Мидия… Снег какой! Холодный,
как поцелуи призрака, горячий,
как слезы на ресницах… Звуков, звуков!
А это кто? Посол с Востока, что ли?
МИДИЯ:
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
Мы без вас
решить старались: кто всего счастливей
в столице нашей; думали — король;
но вы вошли: вам первенство, пожалуй…
МОРН:
Что счастие? Волненье крыльев звездных.
Что счастие? Снежинка на губе{7}…
Что счастие?..
МИДИЯ:
(тихо)
так поздно ты приехал? Скоро гости
разъедутся: выходит так, как будто
нарочно мой возлюбленный приехал
к разъезду…
МОРН:
(тихо)
Счастие мое, прости мне:
дела… Я очень занят…
ГОЛОСА:
МОРН:
Позвольте, Элла, пригласить вас…
Гости проходят в залу. Остались: Дандилио и Ганус.
ДАНДИЛИО:
Вижу,
Отелло заскучал по Дездемоне.
О, демон в этом имени{8}…
ГАНУС:
(глядя вслед Морну)
ГАНУС:
ДАНДИЛИО:
Говорю, давно ли
покинули Венецию?{9}
ГАНУС:
Дандилио проходит в залу. Ганус поник у стола.
ЭЛЛА:
(быстро входит)
ГАНУС:
ЭЛЛА:
ГАНУС:
Я чего-то
мне словно сердце сводит…
ЭЛЛА:
ГАНУС:
Вы давеча мне говорили… Был я
так счастлив… Вы ведь говорили правду?
ЭЛЛА:
Ну, улыбнитесь… Слышите, из залы
смычки сверкают!
ГАНУС:
Скоро ли конец?
Тяжелый, пестрый сон…
ЭЛЛА:
Ганус проходит в залу.
ЭЛЛА:
(одна)
Как это странно… Сердце вдруг пропело:
всю жизнь отдать, чтоб этот человек
… И какой-то легкий ветер
прошел, и вот я чувствую себя
способною на самый тихий подвиг.
Мой бедный мавр! И, глупая, зачем
я привела его с собою? Прежде
не замечала — только вот теперь,
ревнуя за него, я поняла,
что тайным звоном связаны Мидия
и быстрый Морн… Все это странно…
ДАНДИЛИО:
(выходит, ища кого-то)
Ты
не видела? Тут этот иностранец
не проходил?
ЭЛЛА:
ДАНДИЛИО:
Чудак!
Скользнул, как тень… Мы только что вели
беседу с ним…
Элла и Дандилио проходят.
(подводит Мидию к стулу)
Сегодня вам, Мидия,
не пляшется.
МИДИЯ:
А вы, как и всегда,
таинственно безмолвны, — не хотите
мне рассказать, чем занят Морн весь день?
ЭДМИН:
Не все ль равно? Делец ли он, ученый,
художник, воин, просто человек
восторженный — не все ли вам равно?
МИДИЯ:
Да сами вы чем заняты? Оставьте —
охота пожимать плечами!.. Скучно
мне с вами говорить, Эдмин…
ЭДМИН:
МИДИЯ:
Скажите мне, когда здесь Морн, один
уходите с ним вместе… Дружба дружбой,
но это ведь…
ЭДМИН:
МИДИЯ:
Разве
нет женщины — неведомой, — с которой
вы ночи коротали бы приятней,
чем с призраком чужого счастья, — в час,
когда здесь Морн?.. Вот глупый — побледнел…
МОРН:
(входит, вытирая лоб)
Что счастие? Клиян пронесся мимо
и от меня, как ветер, Эллу взял…
(К Эдмину.)
Друг, прояснись! Сощурился тоскливо,
как будто собираешься чихнуть…
Поди, танцуй…
Эдмин выходит.
МОРН:
…О, как же ты похожа
на счастие, моя Мидия! Нет,
не двигайся, не нарушай сиянья…
Мне холодно от счастья. Мы — на гребне
прилива музыкального… Постой,
не говори. Вот этот миг — вершина
двух вечностей…
МИДИЯ:
Всего-то прокатилось
два месяца с того живого дня,
когда ко мне таинственный Эдмин
тебя привел. В тот день сквозным ударом
глубоких глаз ты покорил меня.
В них желтым светом пристальная сила
вокруг зрачка лучится… Иногда
мне кажется, ты можешь, проходя
по улицам, внушать прохожим — ровным
дыханьем глаз — что хочешь: счастье, мудрость,
сердечный жар… Вот я скажу, — не смейся:
к твоим глазам душа моя прилипла,
к туманному металлу, если в шутку
лизнешь его, когда мороз пылает…
Теперь скажи, чем занят ты весь день?
МОРН:
А у тебя глаза, — нет, покажи, —
какие-то атласные, слегка
раскосые… О, милая… Мне можно
поцеловать лучи твоих ключиц?
МИДИЯ:
Стой, осторожно, — этот черный трагик
за нами наблюдает… Скоро гости
уйдут… Ты потерпи…
МОРН:
(смеется)
Да мне нетрудно:
ты за ночь надоешь мне…
МИДИЯ:
ДАНДИЛИО:
(к Иностранцу)
ИНОСТРАНЕЦ:
Я просыпался. Ветер разбудил.
Оконницу шарахнуло. С трудом
заснул опять…
ДАНДИЛИО:
С трудом вам здесь поверят.
МОРН:
А, Дандилио… Не успел я с вами
поговорить… Что нового собрали?
Какие гайки ржавые, какие
жемчужные запястья?
ДАНДИЛИО:
Плохо дело:
на днях я огненного попугая —
громадного и сонного, с багряным
пером в хвосте — нашел в одной лавчонке,
тропической реки… Купил бы, право,
да кошка у меня — не уживутся
загадочные эти божества…
Я каждый день хожу им любоваться:
он попугай святой, не говорящий.
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
(ко Второму)
Пора домой. Взгляни-ка на Мидию:
мне кажется, ее улыбка — скрытый
зевок.
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
Нет, подожди, несут еще
вина. Попьем.
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
МОРН:
(открывая бутылку)
Так! Вылетай, космическая пробка,
в лепные небеса! Взрывайся, пена,
… тпру… меж пальцев
Творца.
ГОСТИ:
ДАНДИЛИО:
Вы что же, Морн? Не пьете?
МОРН:
Нет, конечно.
Жизнь отдают за короля; а пить —
зачем же пить?
ИНОСТРАНЕЦ:
КЛИЯН:
ДАНДИЛИО:
От этого вина
и в голове польются звезды…
ЭЛЛА:
Залпом
за огненного попугая!
МОРН:
ГАНУС:
Хочу спросить… Неясно мне… Что, выпить
за прежнего хозяина нельзя?
МИДИЯ:
(роняет бокал)
Пауза.
ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:
ДАНДИЛИО:
Есть поверье:
слезами счастья! Всякое пятно
мгновенно сходит…
МИДИЯ:
(к Элле, тихо)
(И трет платье.)
МОРН:
Я читал в одном
трактате редкостном — вот, Дандилио,
вы книгочий, — что, сотворяя мир,
Бог пошутил некстати…
ДАНДИЛИО:
В той же книге,
я помню, было сказано, что дому
приятен гость и нужен, как дыханье,
но ежели вошедший воздух снова
не выйдет — посинеешь и умрешь.
Поэтому, Мидия…
МИДИЯ:
ДАНДИЛИО:
МИДИЯ:
И мне пора, прелестная Мидия.
МИДИЯ:
ЭЛЛА:
Прошу вас,
вы тоже уходите… Завтра утром
зайдете к ней… Она устала.
ГАНУС:
ЭЛЛА:
(тихо)
ГАНУС:
(тихо)
ИНОСТРАНЕЦ:
(к Мидии)
Я не забуду пребыванья в вашей
столице колдовской: чем сказка ближе
Но я боюсь чего-то… Здесь незримо
тревога зреет… В блеске, в зеркалах,
я чувствую…
КЛИЯН:
не слушайте! Он к вам попал случайно.
Хорош волшебник! Знаю достоверно —
он у купца на побегушках… возит
образчики изделий иноземных…
МИДИЯ:
ЭЛЛА:
ЭЛЛА:
Нисколько… Я немножечко устала…
ЭДМИН:
МИДИЯ:
(Смеется.)
ВТОРОЙ ГОСТЬ:
— дыханье,
то выхожу отсюда, как печальный,
но кроткий вздох…
Все вышли, кроме Морна и Гануса.
МИДИЯ:
(И возвращается на середину гостиной.)
МОРН:
(Указывает на Гануса, сидящего незаметно.)
МИДИЯ:
(к Ганусу)
Я говорю, что вы добрее прочих
…
(Садится рядом.)
Расскажите,
вы где играли? Этот грозный грим
прекрасен… Вы давно знакомы с Эллой?
… ветер… блеск воды… В нее
влюблен Клиян, тот, с кадыком и с гривой, —
плохой поэт… Нет, это даже страшно —
совсем, совсем араб!.. Морн, перестаньте
свистеть сквозь зубы…
(в другом конце комнаты)
МИДИЯ:
… старые… Играет
в их глубине хрустальный ручеек.
МОРН:
Хорошие… Немного отстают,
не правда ли?
(К Ганусу.)
МОРН:
(у окна, с зевком)
(нервно)
В нашем переулке,
должно быть, скользко… Снег с утра кружил..
Я на катке была сегодня… Морн,
… Что же люстра
горит напрасно…
(На ходу, тихо, к Морну.)
МОРН:
(Подходит к Ганусу.)
Очень поздно!
Пора и по домам. Пора, Отелло!
ГАНУС:
(тяжело)
Ну, что ж… я вас не смею
удерживать… идите…
Морн… мне страшно…
Он говорит так глухо… словно душит!..
ГАНУС:
(встает и подходит)
… голос оголю… довольно!
Ждать дольше мочи нет. Долой перчатку!
(К Мидии.)
Вот эти пальцы вам знакомы?
МИДИЯ:
ГАНУС:
(страстно)
Здравствуй! Ты не рада?
Ведь это я — твой муж! Воскрес из мертвых!
(совершенно спокойно)
ГАНУС:
Не надо!
Обоих вас прошу!..
ГАНУС:
Горячий свист твоей перчатки черной
приятен мне. Отвечу тем же…
МИДИЯ:
Она бежит в глубину сцены, к нише, и распахивает рывками окно. Морн и Ганус дерутся на кулаках.
Стол, стол смахнешь!.. Вот мельница!.. Не так
размашисто! Стол… ваза!.. Так и знал!..
Ха-ха! Не щекочи! Ха-ха!..
МИДИЯ:
МОРН:
Ха-ха! Стекает краска!..
не гакай!.. Чище, чище! Запятая
и точка!
Ганус рухнул в углу.
МОРН:
ЭДМИН:
(вбегает, в руке пистолет)
МОРН:
зовется «крюк»{10}, второй — «прямая шуйца».
А между прочим, этот господин —
Мидиин муж…
ЭДМИН:
Какое там…
Смотри, сейчас очнется. А, с приходом!
Мой секундант к услугам вашим…
(И замечает, что Мидия лежит в обмороке в глубине, у окна.)
Боже!
… постой…
Да позвони… О, бедная… Не надо,
не надо же… Ну, право… Мы играли…
Вбегают две служанки: они и Морн ухаживают за Мидией в глубине сцены.
ГАНУС:
Я… вызов… принимаю. Гадко… Дайте
платок мне… Что-нибудь. Как гадко…
(Вытирает лицо.)
Десять
— мой… по праву:
я — оскорбленный…
ЭДМИН:
(оглянувшись, порывисто)
Слушайте… постойте…
… но я должен…
просить вас… отказаться от дуэли…
ГАНУС:
ЭДМИН:
я — за него — под выстрел ваш… готов я…
Хотя б сейчас…
ГАНУС:
ЭДМИН:
(тихо и быстро)
Так вот, нарушу слово!..
Открою вам… мне долг велит… Но вы
— своей любовью,
презреньем, ненавистью, чем хотите,
что никогда вы этой страшной тайны…
ГАНУС:
…Извольте, но к чему все это?
Вот,
открою вам: он — этот человек —
он… не могу!..
ГАНУС:
(И шепчет ему на ухо.)
ГАНУС:
(Эдмин шепчет.)
Нет, нет… Не может быть!
О, Господи… что делать?..
ЭДМИН:
Нельзя иначе… Отказаться!..
МИДИЯ:
(к Морну в глубине)
МОРН:
ГАНУС:
(твердо)
МОРН:
(подходит)
Решили, да. Я не гожусь в убийцы:
мы драться будем á la courte paille.{11}
МОРН:
Великолепно… Выход найден. Завтра
Еще могу добавить, что дуэли
не обсуждают с женщиной. Мидия
не выдержит. Молчите до конца.
Пойдем, Эдмин.
Я ухожу, Мидия.
Ты будь спокойна…
МИДИЯ:
МОРН:
МИДИЯ:
Послушай, увези меня отсюда!..
Твои глаза — как ласточки под осень,
когда кричат они: «На юг!..» Пусти же…
МИДИЯ:
Постой, постой… смеешься ты сквозь слезы!..
Сквозь радуги, Мидия! Я так счастлив,
что счастие, сияя, через край
переливается. Прощай, Эдмин,
пойдем. Прощай. Все хорошо…
Пауза.
ГАНУС:
(медленно подходит к Мидии)
Мидия, что же это? Ах… скажи
— жена моя, блаженство
мое, безумие мое, — я жду…
Не правда ли, все это — шутка, пестрый,
злой маскарад, как господин во фраке
бил крашеного мавра… Улыбнись!
… мне весело…
МИДИЯ:
Не знаю,
что мне сказать тебе…
ГАНУС:
всему поверю я… всему поверю…
Меня пустая ревность опьянила —
не правда ли? — как после долгой качки
вино в порту. О, что-нибудь…
Послушай,
я объясню… Ушел ты — это помню.
Бог видел, как я тосковала. Вещи
твои со мною говорили, пахли
… Болела я… Но постепенно
мое воспоминанье о тебе
теряло теплоту… Ты застывал
во мне — еще живой, уже бесплотный.
Потом ты стал прозрачным, стал каким-то
на цыпочках, просвечивая, тихо
ушел, ушел из сердца моего…
Я думала: навеки. Я смирилась.
И сердце обновилось и зажглось.
Забвенье подарило мне свободу…
И вдруг, теперь, вернулся ты из смерти,
и вдруг, теперь, врываешься так грубо
в тебе чужую жизнь… Не знаю, что
… Как с призраком ожившим
мне говорить? Я ничего не знаю…
ГАНУС:
В последний раз я видел сквозь решетку
твое лицо. Ты подняла вуаль,
— комком платочка — так вот, так вот…
МИДИЯ:
Кто виноват? Зачем ушел? Зачем
бороться было — против счастья, против
огня и правды, против короля?..
Ха-ха… Король!.. О, Господи… Король!..
Безумие… Безумие!..
МИДИЯ:
ГАНУС:
Ничего… Прошло…
Три ночи я не спал… устал немного.
Всю осень я скитался. Понимаешь,
…
Я знал бессонный шум ночной погони.
Я голодал. Я тоже не могу
сказать тебе…
МИДИЯ:
…И это для того,
чтоб выкрасить лицо себе, а после…
ГАНУС:
Но я хотел обрадовать тебя!
МИДИЯ:
…а после быть избитым и валяться,
как пьяный шут, в углу, и все простить
обидчику, и, в шутку обратив
обиду, унижаться предо мною…
Ужасно! На, бери подушку эту,
Души меня!.. Нет, только может плакать…
Довольно… Я устала… уходи…
ГАНУС:
Прости меня, Мидия… Я не знал…
подслушивал у двери — и вошел,
и — никого. Уйду. Позволь мне только
видать тебя. В неделю раз — не боле.
Я буду жить у Тременса. Ты только
…
МИДИЯ:
Оставь мои колени!
Уйди… не мучь меня… Довольно… Я
с ума сойду!..
Прощай… Ты не сердись…
прости меня — ведь я не знал. Дай руку, —
нет, только так — пожать. Я, вероятно,
смешной — размазал грим… Ну вот…
… Ты ляг… Светает…
(Уходит.)
МИДИЯ:
Занавес
{1} Тременс <…> лихорадка… — Имя бунтовщика, образованное от лат. tremens («дрожащий»), намекает на delirium tremens (букв.: «дрожательный бред»), медицинское название белой горячки. Г. Барабтарло в этой связи заметил: «Одна из слабостей пьесы та, что она кишит так называемыми говорящими именами, более или менее прозрачными: Морн акустически соотносится с английским утром (но и с горестным плачем), Тременс — со своей хронической лихорадкой, Мидия (ударение на втором слоге) — с английским произношением Медеи, Эдмин (ударение на последнем слоге) — с английским корнем слова "прислуживающий" ("администратор"), Ганус значит "светлый", и может быть здесь имеется в виду какое-то соотнесение с Янусом и даже Ясоном. Старик Дандилио своим именем (и отчасти видом) напоминает одуванчик (dandelion по-английски), о чем упоминается в прозаическом изложении, где он назван "Дандэлио"» (Г. Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 261–262). К этим наблюдениям остается добавить, что Мидия — царство в Иране (VII в.), в имени Тременса, помимо латинского значения, содержится русская анаграмма «смертен», а имя поэта Клияна, прославляющего в одах Тременса, напоминает о Клио, которую также называли Клия (первоначально — муза, которая прославляет).
{2} «Но все же я тебя боюсь <…> / и все же чувствую, что я боюсь». — Перевод слов Дездемоны, обращенных к Отелло в финальной сцене трагедии Шекспира («Отелло», акт V, сц. 2). Ср. пер. Б. Пастернака: «Но ты меня пугаешь. Ты зловещ, / Когда вращаешь в бешенстве глазами, / И, как я ни чиста перед тобой, / Мне страшно».
{3} — / похожий на коня? <…> Поэт Клиян. — В «Изложении» «Трагедии» этот образ еще раздвоен: помимо Клияна в «Изложении» действует и другой поэт, безымянный, «длинноволосый человек с сумасшедшими бычьими глазами». В итоге Клиян вобрал в себя черты этого персонажа, представ, с одной стороны (во сне Эллы), в образе Минотавра, а с другой, — «громоголосым сумасшедшим», как его называет далее Морн. Безымянный поэт «Изложения» возникает вновь, уже как тип дурного поэта, в «Человеке из СССР»: ср. «Какой-нибудь длинногривый кретин читает стихи».
{4} Баута (ит. bautta — домино) — венецианская маска, первоначально — смерти, изображавшаяся на средневековых миниатюрах. Подробное описание бауты приводит П. П. Муратов: «Венецианская "баутта" состояла из белой атласной маски с резким треугольным профилем и глубокими впадинами для глаз и из широкого черного плаща с черной кружевной пелериной. К маске был прикреплен кусок черного шелка, совершенно закрывавший нижнюю часть лица, шею и затылок. На голову надевалась треугольная черная шляпа, отделанная серебряным галуном. При "баутте" носили белые шелковые чулки и черные туфли с пряжками» (П. П. Муратов. Образы Италии. М.: Республика, 1994. С. 24). В commedia dell'arte в бауту облачен Капитан — образ трусливого бахвала.
{5} Войти в тебя <…> кости проломить / <…> сжать между ладоней сущность / твою! — Самое раннее проявление мотива, получившего у Набокова развитие в двух планах, «физическом» и «метафизическом», ср. в «Даре»: «Он старался <…> вообразить внутреннее прозрачное движение другого человека, осторожно садясь в собеседника, как в кресло, так чтобы локти того служили ему подлокотниками и душа бы влегла в чужую душу» (Н4.[8] С. 222); в «Музыке» (1932): «Она была вся бархатистая, ее хотелось сложить <…> а что потом? Как овладеть ею полностью? "Я люблю твою печень, твои почки, твои кровяные шарики"» (НЗ.[9] С. 589). Ср. также в «Лолите»: «Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких, чете миловидных почек!» (Н97.[10] С. 204).
{6} — Смысловая инверсия библейского «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5: 3).
{7} Что счастие? Волненье крыльев звездных. / Что счастие? Снежинка на губе… — Определения Морна, по-видимому, полемически обращены к стихотворению А. Блока «Миры летят. Года летят. Пустая…» с его финальным восклицанием «Как страшно все! Как дико!», ср.: «Что счастие? Вечерние прохлады / В темнеющем саду, в лесной глуши? / Иль мрачные, порочные услады / Вина, страстей, погибели души? / Что счастие? Короткий миг и тесный, / Забвенье, сон, и отдых от забот… / Очнешься — вновь безумный, неизвестный / И за сердце хватающий полет…» (А. Блок. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 41).
{8} …Отелло заскучал по Дездемоне. / О, демон в этом имени… — Ср. в «Уроках английского» (сб. «Сестра моя — жизнь», 1922) Б. Пастернака: «Когда случилось петь Дездемоне / И голос завела, крепясь, / Про черный день чернейший демон ей / Псалом плакучих русл припас…» (Б. Пастернак. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989. Т. 1. С. 133). 20 октября 1922 г. Пастернак читал стихи из «Сестры» на литературном вечере в берлинском кафе «Леон» (см.: Е. Пастернак. Борис Пастернак. Биография. М.: Цитадель, 1997. С. 349–350), где два дня спустя, на вечере содружества «Веретено», со своими произведениями выступил Набоков (Б01. С. 236). Сборник «Сестра моя — жизнь» комплиментарно упомянут в рассказе Набокова «Тяжелый дым» (1935).
{9} …давно ли / покинули Венецию? — В шекспировской трагедии Отелло отправляется на Кипр из Венеции.
{10} «Крюк» — т. е. «хук», короткий боковой удар левой в боксе (от англ. hook — крюк); ср. в заметке Набокова «Брайтенштретер — Паолино» (1925), посвященной боксу: «Но Паолино, вобрав в плечи голову, отвечал короткими крюками снизу вверх…» (Н1. С. 753).
{11} (букв.: по короткой соломинке — фр.) — дуэль по жребию: вытянувший жребий должен застрелиться. Противоположная форма — дуэль a volonte? — т. е. по желанию, когда противники стреляли по команде или по собственному усмотрению.
[8] В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4.
[9] В. Набоков. Русский период. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3.
[10] В. Набоков. Американский период. Собр. соч.: В 5 т. СПб.: Симпозиум, 1997. Т. 2.