19
Из области вечных загадок («Les Sophismes de Sophie»[113]
Но кто кричал? Стопчина? Ларивьер? Да, Ларивьер? Ответь! Чьи были крики, что амбар flambait[116]?
… то есть, во сне. Я знаю, сказал Ван, это она, та размалеванная служанка, которая подмазывала себе глаза твоими акварельными красками; по крайней мере, так утверждала Ларивьер, обвинявшая ее и Бланш во всех смертных грехах.
Ах, ну как же! Только не Маринина бедняжка Франш — это коротконогая гусыня Бланш. Ну да, это она кинулась сломя голову по коридору, так, что обронила на парадной лестнице один из шлепанцев, отороченный горностаем, как Золушка, только в английской версии.
— А помнишь, Ван, какая теплая была ночь?
— Еще бы! …
В ту ночь из-за вспышки с треском взорвавшейся вдали молнии, озарившей укромную темноту его лиственного полога, Ван покинул свой приют меж двух тюльпанных деревьев, предпочтя постель в своей комнате. Поднявшаяся в доме суматоха и истошный крик служанки прервали какой-то исключительно прекрасный, полный драматизма сон, о чем именно — он так и не мог вспомнить, хотя воспоминание об этом сне до сих пор хранил в сбереженной шкатулке для ценностей. Как обычно, он спал голышом и с ходу не мог сообразить, накинуть ли трусы или закутаться в короткий клетчатый халат. Выбрал второе, потряс, не пустой ли, спичечный коробок, зажег свечу, стоявшую при кровати, и кинулся из комнаты спасать Аду со всеми ее гусеницами. В коридоре было темно, откуда-то доносился истеричный лай таксика. По отрывочным выкрикам Ван заключил, что горит так называемый поместный амбар, громадное, всеми любимое сооружение милях в трех от дома. Случись такое в конце лета, полсотни коров могли бы остаться без сена, а мадемуазель Ларивьер без своего полуденного кофе со сливками. У Вана отлегло от сердца. Уехали, про меня забыли, как ворчал старый Фирс в заключительной сцене из «Вишневого сада» (Марина — аналог мадам Раневской).
В накинутом на голое тело клетчатом халате Ван проследовал за своим темным двойником вниз по винтовой лестнице в библиотеку. Став голым коленом на ворсистый диван под окном, развел тяжелые красные шторы.
— как пожарная машина! — автомобиле посреди всплескивания рук и пляски фонарей, но на хрустком изгибе гравия их нагнали трое англичан лакеев на лошадях с француженками горничными en croupe[117]. Казалось, вся домашняя прислуга сорвалась с места, радостно устремившись поглазеть на пожар (зрелище весьма редкое в наших влажноватых, обходимых ветром местах), используя для этой цели все средства, мыслимые и немыслимые: телеги, телесани, путеботы, велосипеды-тандемы и даже багажные автотележки, которыми начальник станции в память об их изобретателе Эразмусе Вине снабжал все семейство. И только одна лишь гувернантка (как Ада, не Ван, впоследствии выяснила) проспала всю эту суматоху, с прихрапом и присвистом посапывая в комнатке, примыкавшей к прежней детской, где малютка Люсетт, едва проснувшись, уже через минуту ринулась вдогонку сновидению и скакнула в последний мебельный фургон.
Стоя на коленках перед панорамным окном, Ван следил, как тает на глазах вспыхнувший огонек сигары. Массовый исход… Продолжай!
Этот массовый исход был поистине зрелищем удивительным на фоне бледного от звездной россыпи неба почти субтропического Ардиса, с фламинговым заревом вдалеке меж чернеющих деревьев, там, где горел Амбар. Чтобы добраться туда, необходимо было обогнуть огромный пруд, который мне вспоминается тем, что по нему, взрывая переливавшиеся рыбьей чешуей воды, вечно туда-сюда сновали шальные конюхи или мальчишки-буфетчики, кто на водных лыжах, кто на «роброях», кто на плотах, и рябь за плотом походила на японских огненных змеек; но сейчас перед глазами живописным зрелищем открывался караван автомобильных огней от носа до кормы, тянувшийся на восток по стороне «АВ» треугольного озера, затем резко свернул за угол В, удаляясь вдоль короткой стороны и ползя обратно на запад, притухая и съеживаясь, до середины дальней грани, после чего все движение сворачивало на север и исчезало.
Служил ведь когда-то у дядюшки Дэна слуга-японец), Ван с радостным изумлением обнаружил, что прямо перед ним по темнеющей аллее движется в длинной сорочке Ада со свечой в одной и со шлепанцем в другой руке, словно тайно ища в ночи братьев-огнепоклонников. Это было лишь отражение в стекле. Кинула найденный шлепанец в корзинку для мусора и устроилась рядышком с Ваном на диване.
— Видно что-нибудь отсюда, скажи, видно? — повторяла темноволосая девочка, и сотни амбаров горели в янтарно-карих глазах вглядывавшейся в темноту, излучавшей жаркое любопытство Ады. Он подхватил подсвечник у нее из руки, поставил рядом со своим, что был подлинней, на подоконник.
— Ты голый, это ужасно неприлично, — бросила она не глядя и без особого осуждения, а он, Рамзес-шотландец, запахнулся поглубже, едва она опустилась на коленки рядом с ним. Мгновение оба любовались романтическим видом ночи в раме окна. Весь дрожа, глядя прямо перед собой, Ван стал гладить ее, водя рукой слепца по батисту до самого низа спинки.
— Смотри-ка, цыгане! — шепнула она, указывая на три темных фигурки: двое мужчин, у одного в руках лестница, и ребенок, а может, карлик, крадучись пробирались по светлевшей лужайке.
Заметив свечи в окне, они дали деру, а тот, что поменьше, двигался à [118], как фоторепортер.
— Я нарочно осталась, хотела, чтоб и ты остался тоже… так что совпадение не случайное, — сказала Ада или позже утверждала, что сказала, — а он все продолжал ласкать ее струящиеся волосы, разглаживая и сминая на ней ночную рубашку, еще не смея проникнуть рукой под и в, однако уже осмелившись пройтись по податливым ягодичкам, но вот еле слышно охнул диван, она опустилась на пятки к нему на руку, и рухнул воспламененный карточный домик. Она повернулась к нему, и вот уж он стал покрывать поцелуями ее обнаженное плечо, прижимаясь, как тот солдат в очереди.
Впервые про этого солдата слышу. Я-то думал, что старый мистер Нимфопопкинс был моим единственным предшественником.
Прошлой весной. Поездка в город. Утренний спектакль во французском театре. Мадемуазель куда-то дела билеты. Этот бедолага, верно, решил, что «Тартюф» — имя шлюхи и что это стриптиз.
ête, au fond. Что, по существу, не так уж лишено смысла. Итак. В той сцене с Горящим Амбаром…
— Что в той сцене?
— Ничего. Продолжай!
— Ах, Ван, в ту ночь, когда мы рядом стояли на коленках при свечах, точно Молящиеся Детки из жутко пошлого фильма, выставив две пары сморщенно-мягоньких, некогда мартышечьих, пяток, — вовсе не как привет Бабусе с рождественской открытки, а Премудрому Змию на радость и удивление, помнится, меня так и подмывало задать тебе один чисто познавательный вопрос, ведь, скосив глаза, я…
Ван никак не мог понять, на самом ли деле она так невежественна или же она чиста, как ночное небо — теперь уж без багряных отблесков, — или это богатый опыт подсказывает ей такую холодную игру. На самом деле это значения не имело.
Погоди, не сейчас, приглушенно выдохнул он.
Она настаивала: скажи-и-и-и, почему-у-у-у…
Он ласкал всей мякотью губ, ès charnues — в образе страсти наших сестрицы с братцем, разъединяя на пряди ее мягкие, длинные, спадавшие почти до самой поясницы (если она вот так, как сейчас, откидывала голову назад) темные шелка, пробиваясь слева к манящему теплой постелькой сплениусу. (Нет необходимости здесь, как и в других местах — подобный пассаж уже попадался, — загрязнять естественную чистоту стиля всякой непонятной анатомической терминологией, каждому психиатру известной со студенческой скамьи. Позднейшая приписка рукою Ады.)
— Почему-у-у… — повторила она, когда он алчно приблизился к своей бледной и жаркой цели.
— Скажи, почему, — совершенно отчетливо, но каким-то не своим голосом произнесла она, а его рука уже, нырнув к ней под мышку, блуждала дальше, большим пальцем придавливая сосок так, что у нее засвербило в нёбе: звонок к горничной из романов георгианской эпохи… немыслим при отсутствии ellectricita[119]…
(Протестую. Нельзя. Это запрещается даже на литовском и на латинском. Приписка Ады.)
— …почему…
— Спрашивай! — вскричал Ван, только не смей все портить (мое упивание тобой, сплетание с тобой).
— Скажи, почему, — спросила она (требовательно, с вызовом, пламя одной свечки потрескивало, одна диванная подушка валялась на полу), — почему у тебя там так наливается и твердеет, когда ты…
— У меня где? Когда я что?
Вместо объяснения она тактично, тактильно покрутила животиком, прижимаясь к нему, все еще почти не изменив позы, на коленках, длинные волосы упали на лицо, глаз сквозь них глядел ему куда-то в ухо (к тому моменту в их действиях царил уже полный хаос).
— Повтори! — крикнул он, будто она была совсем далеко, лишь отражение в темном окне.
— Сейчас же покажи! — строго приказала Ада.
— Боже мой! — воскликнула она с детским изумлением. — С него кожица сошла, он горит весь! Тебе больно? Тебе, наверно, ужасно больно?
— Быстро возьми его рукой! — жалобно выдохнул он.
— Ах, Ван, бедняжка Ван! — причитала Ада тоненько, как наше прелестное дитя разговаривало с кошками, с гусеницами, новорожденными щенками. — Ну да, конечно, ужасно щиплет, и ты думаешь, если я дотронусь, станет лучше?
— Еще бы! — отозвался Ван, «on n'est pas bête à ce point» («ведь есть же и тупости предел», грубое общеупотребительное выражение).
— Географическая карта, — изрекла наша рано расцветшая резонерша, — вот реки Африки! — Ее указательный пальчик проследил русло голубого Нила вплоть до самых джунглей и пустился в обратный путь.
— А это что? Оно гораздо мягче и нежней, чем шляпка красноголовика. Я бы сказала (явное пустословие), похоже на цветок герани, нет, пеларгонии.
— Господи, да все с чем-то схоже! — пробормотал Ван.
— Ах, Ван, как приятно трогать, как мне нравится! Честное слово!
— Да сожми же, глупая гусыня, не видишь — я умираю!
Но наша юная ботаничка не имела ни малейшего представления, как следует обращаться с подобным предметом, — и Ван, доведенный до предела, грубо воткнув его в подол ее ночной сорочки, не смог сдержать стона, испуская сладостную влагу.
В смятении она уставилась на свой подол.
— Не то, что ты подумала, — спокойно сказал Ван. — Это иная жидкость. Поверь, она чиста, как сок травы.
(Интересно, Ван, почему ты так стараешься всю поэзию и необычность нашего прошлого обратить в пошлый фарс? Нет, правда, Ван! Это я говорю правду, именно так все и было. Я чувствовал себя не слишком уверенно, отсюда развязность, самодовольная ухмылка. [120]: я утверждаю, дорогой, что пресловутое прослеживание пальцем рельефа твоей Африки вплоть до самого конца света случилось значительно позже, когда этот маршрут мне был прекрасно знаком. Прости, но нет — если бы люди запоминали все одинаково, они бы не были разными людьми. Все у них было бы точь-в-точь. Так ведь мы-то не «разные»! По-французски «думать» и «воображать» — одно и то же слово[121]! Вспомни про doucer, Ван! Ну да, конечно же, я все время думаю об этом, да-да… все это было дитя мое, рифма моя. Так-то лучше, сказала Ада).
Пожалуйста, рассказывай дальше!
Ван распластался, обнаженный, на диване в замершем свете свечей.
— Давай поспим здесь, — предложил он. — Они не вернутся, пока рассвет не зажжет потухшую дядюшкину сигару.
— У меня рубашечка trempée[122], — прошептала она.
— Сними, накроемся халатом, как пледом.
— Не смотри, Ван!
— Так нечестно, — сказал он, помогая ей вскинуть сорочку и протащить вверх через встряхивающую волосами головку. Ее белое, как мел, тело было притенено единственным угольно-черным пятнышком в самом сокровенном месте. Между лопаток розовел шрам от гадкого фурункула. Поцеловав шрамик, Ван лег навзничь, заложив руки за голову. Она разглядывала сверху его загорелый торс и муравьиный караван, тянущийся к оазису вокруг пупка; его тело было не по годам богато растительностью. Ее круглые юные грудки нависали как раз над его лицом. Как врач и как художник я против пошлого курения сигареты после полового акта. Тем не менее, истины ради, скажем, что Ван прекрасно знал о стеклянной папироснице с турецким трауматисом, но она лежала на полке довольно далеко, лень тянуться. Высокие часы отбили четверть неведомого часа, а Ада, опершись щекой о кулачок, с явным интересом наблюдала за впечатляющим, хотя поначалу неожиданно странным подергиванием, упорно запускаемым в ход по часовой стрелке, и затем окончательным подъемом тяжелеющего, возрождающегося мужского естества.
Но плюш дивана оказался пупырчат, точно утыканное звездами небо. Перед новым развитием событий Ада принялась на четвереньках расправлять халат, подправлять подушки. Дитя природы, преобразившееся в кролика. Потянувшись, он на ощупь ухватил сзади пальцами в ладонь ее пушистую заводь, неистово взлетев в позу мальчика, трудящегося над постройкой замка из песка, но она повернулась к нему лицом, наивно готовая слиться с ним в позе, в какой Джульетту учили принять ее Ромео
— А ты помнишь, — спрашивал седоусый Ван, беря со столика при кровати сигарету с коноплей и тряхнув желто-голубой спичечный коробок, — какие мы были отчаянные, и как вдруг перестала похрапывать Ларивьер, но через мгновение снова принялась сотрясать дом свои храпом, и какие холодные были железные ступени, и как изумлен я был… твоей… как бы это сказать… твоей невоздержанностью.
— Идиот! — отозвалась Ада от стенки, не поворачивая головы.
Лето 1960 года? Переполненная гостиница где-то между Эксом и Ардисом?
Хорошо бы проставить даты на каждой страничке рукописи: надо ведь иметь снисхождение к неизвестным моим сновидцам.
Примечания
46* — представляет Мадам де Сегюр, урожд. Ростопчину, автора книги «Les malheurs de Sophie» (по ранжиру замещаемой на Антитерре произведением «Les malheurs de Swann»).
47* С Нилом — знаменитая телеграмма, посланная исследователем Африки.
{44} …в той позе, в какой Джульетту учили принять ее Ромео — т. е. в классической позе «на спине»: см.: У. Шекспир «Ромео и Джульетта», акт 1, сц. 3. (коммент. Н. М.)
{203} …мадемуазель Стопчина — выдуманная автором мадемуазель Стопчина (усеченное «Ростопчина») и название вымышленного романа вызывают ассоциации с двумя возможными прототипами. Первая — уже упоминавшаяся детская писательница С. К. Сегюр (дочь московского генерал-губернатора времен Отечественной войны 1812 года графа Ф. В. Ростопчина); вторая — известная в свое время писательница и поэтесса Евдокия Петровна Ростопчина (1811–1858) (урожд. Сушкова), написавшая в 1858 г. продолжение грибоедовской комедии «Горе от ума» — «Возвращение Чацкого в Москву, или Встреча знакомых лиц после двадцатипятилетней разлуки» (опубл. посмертно в 1865 г.).
{204} Ну вот, с Нилом все в порядке. Точка. Стэнли… — историческая фраза, которую произнес перед Королевским Географическим Обществом английский путешественник Джон Хеннинг Спик (1827–1864), в 1858–1863 гг. открывший и исследовавший исток Нила и озеро Виктория. (Слова Спика означали, что проблема истоков Нила, более двух тысяч лет стоявшая перед мировой наукой, наконец-то разрешена.) В передаче Вана эта фраза приписана другому исследователю Африки — Г. М. Стэнли (1841–1904) и шутливо подана в форме телеграфной депеши, будто бы отправленной английским путешественником по мифическому телеграфу с берегов едва исследованного африканского озера. Отметим, что в массовом «пингвиновском» издании «Ады» 1970 года «Стэнли» по просьбе Набокова был заменен на «Спик» (автор решил восстановить историческую справедливость — загубив тем самым один из самых очаровательных анахронизмов «Ады»). (коммент. Н. М.)
«Софизмы Софи» (фр.).
[114] «Библиотека „Старинная роза“» (фр.).
[115] Пожар
[116] Горит (фр.).
[117] За спиной (фр.).
(фр.).
[119] Электричество (ит.).
[120] Ах, это по-твоему (фр.).
[121] — думать, полагать, воображать.
[122] Промокла (фр.).