2
Роман Марины с Демоном Вином начался в день его, ее и Дэниела Вина рождения, 5 января 1868 года, когда Марине исполнилось двадцать четыре, а обоим Винам по тридцать.
Как актриса она ни в коей мере не обладала тем захватывающим талантом, который делает искусство подражания, в процессе спектакля по крайней мере, ценнее даже, пожалуй, таких светочей лицедейства, как бессонница, фантазия, талант высокомерия. Однако в тот самый вечер, когда где-то за плюшем и крашеными декорациями падал снег, la Durmanska (платившая великому Скотту, своему импресарио, семь тысяч золотом в неделю за одну рекламу плюс премилую премию за каждый ангажемент) с самого начала дрянной пьески-однодневки (которую один не без претензии писака-американец состряпал, взяв за основу известный русский роман в стихах
Уже до того, как старая эскимоска прошаркала с письмом в кулису, Демон Вин покинул свое розовое плюшевое кресло, устремившись выигрывать пари, и успех его предприятия был гарантирован тем обстоятельством, что Марина, сладострастная девственница, влюбилась в Демона с самого их прощального предновогоднего танца. Больше того, от света тропической луны, в котором только что купалась, от охватившего ее до глубин ощущения собственной неотразимости, от жаркой юной страсти той, в которую перевоплотилась, и от галантных приветствий почти полного зала Марина сделалась особенно восприимчивой к щекочущему прикосновению усов Демона. Кроме того, у нее была уйма времени, чтобы успеть переодеться к следующей сцене, открывавшейся долгим интермеццо в постановке балетной труппы, нанятой Скотти, который и привез этих русских в двух спальных вагонах прямо из
Сердце у него зашлось и даже не ощутило потери сладостного ритма, едва Марина в розовом, пылающая, возбужденная, вбежала в этот садик, вызывая взрыв заказной овации, раза в три слабее, впрочем, чем в момент рассеивания придурковатых, но колоритных перевертышей из Ляски, а может, Иверии. Ее свидание с бароном О., появившимся из аллеи сбоку при шпорах и в зеленом фраке, как-то выпало из восприятия Демона, настолько сильно его поразило чудо молниеносного броска в бездну чистейшей реальности между двумя фальшивыми всполохами ненатуральной жизни. Не дожидаясь завершения этой сцены, Демон ринулся вон из театра в хрусткую хрустальную ночь; в усеянном звездами снежинок цилиндре он спешил к дому, что был неподалеку, распорядиться о роскошном ужине. В момент, когда он в санях с колокольцами отправился встречать свою новую возлюбленную, завершающий пляс генералов-кавказцев с преображенными золушками внезапно завершился. Барон д'О, ныне в черном фраке и белых перчатках, опустившись на колено средь пустой сцены, сжимал в руках хрустальную туфельку, оставленную переменчивой возлюбленной, отвергшей его запоздалые ухаживания. Начавшие уставать клакеры уже поглядывали на часы, а между тем окутанная черным плащом Марина скользнула в объятия Демона, прямо в изогнутые лебедем сани.
Они вместе кутили, вместе куда-то катили, вздорили и снова слетались друг другу в объятия. К следующей зиме Демон начал подозревать, что Марина не верна, но никак не мог вычислить соперника. В середине марта на деловом обеде у одного ценителя искусства, славного малого, долговязого добряка во фраке старомодного покроя, Демон, ввинтив себе в глаз монокль, с щелчком откинул крышку оригинального плоского футлярчика и извлек оттуда рисунок пером и акварелью, заявив, что это, возможно (на самом деле знал наверняка, но хотел пококетничать своими познаниями), неизвестный образец изысканной живописи Пармиджанино. На рисунке была изображена нагая дева, сидевшая боком на украшенной перевитыми гирляндами опоре и держа в приподнятой руке, как в чаше, похожее на персик яблоко; рисунок имел для его обладателя тем большую притягательность, что напоминал Марину, когда та звонила из гостиничной ванной по телефону, пристроившись на ручке кресла, и, прикрывая трубку ладонью, о чем-то любовника спрашивала, а тот не мог разобрать ее слов, так как телефонные помехи из ванной заглушали ее шепот. Стоило барону Д'Онски бросить один лишь взгляд на это вздернутое плечико и вьющуюся причудливо нежную поросль, как Демону все стало ясно. Д'Онски слыл человеком, который даже при виде неповторимого шедевра ни малейшего эстетического удовольствия на лице не изображал. Тут, однако, отложив в сторону лупу, точно сбросив маску, барон позволил себе в открытую, с улыбкой мечтательного вожделения ласкать взором бархатистый бочок яблока, а также впадинки и ворсистые закоулки обнаженной натуры. Не согласится ли мистер Вин немедленно продать ему картинку? Прошу вас, мистер Вин! Мистер Вин ответил отказом. Пусть этот «Оксид» (прозвище, неведомое носителю) довольствуется тщеславной мыслью, что на сегодня лишь он да счастливый обладатель миниатюры могут восхищаться ею [17]. И — обратно акварель в ее заветный панцирь; однако после четвертой чарочки коньячку д'О. нижайше попросил взглянуть последний раз. Оба были уже навеселе, и Демон про себя прикидывал, стоит ли, надо ли заговаривать об этом довольно пошлом сходстве между райской девой и молоденькой актрисой, какую его гость наверняка лицезрел в постановках «Евгения и Лары» или «Леноры-Ворона» (обе были хлестко отделаны одним «до омерзения неподкупным» критиком). Нет, не стоит: подобные нимфы в действительности все на одно лицо, поскольку очевидны своей примитивностью; ведь сходство между юными телами, созданными водной стихией, не что иное, как болтовня о природной невинности, о превратности зеркал: эта шляпа — моя, его — не такая новая, но шляпник у нас один, лондонский.
Назавтра Демон откушивал чай в любимом своем отеле и в обществе одной дамы из Богемии, которую видел в первый раз и, должно быть, в последний (ей нужна была от него рекомендация для службы в отделе стеклянных рыб и цветов Бостонского музея), как вдруг эта особа прервала свое неуемное красноречие при появлении Марины и Аквы, которые в стильной отчужденности и голубоватых мехах безучастно пересекли зал, покачивая бедрами, следом Дэн Вин и duckel[18], и проговорила:
— Поразительно, как эта противная актерка похожа на «Еву с клепсидрофоном»
— Известного? Вот уж нет, — тихо сказал Демон. — И видеть его вы не могли. — И добавил: — Не завидую вам. Наверно, всякому, кто по наивности вляпается в чужую жизнь и опомнится, бывает изрядно не по себе. Откуда этот слушок подхватили, впрямую от субъекта по имени Онски или же от приятеля его приятеля?
— От его приятеля, — отвечала злополучная дама из Богемии.
этот барон как мужчина — полное ничто и в душе самурай и что навсегда убрался в Японию. Из более надежных источников Демон узнал, что в действительности наш самурай устремился в маленький уютный Ватикан, римский курорт на водах, откуда ожидался примерно через неделю обратно в
Марина заявилась в Ниццу через пару дней после дуэли, разыскала Демона на его вилле Армина, и в экстазе примирения оба позабыли об уловках, предотвращающих деторождение, в результате чего Марина и попала в крайне «interesting condition», собственно говоря, без чего не появились бы никогда страдальческие сопутствующие пометки.
(Я доверяю, Ван, твоему вкусу и таланту, но скажи, пылом обращаться туда, в тот злополучный мир, который в конце концов существовал, возможно, только онейрологически, а, Ван? Писано на полях рукой Ады в 1965 году; позже неявно перечеркнуто ее же дрожащей рукой.)
Этот период безрассудства был не последним, но скоротечным — он продлился всего четыре-пять дней. Демон ее простил. Демон ее боготворил. Отчаянно хотел на ней жениться — при условии, что она немедленно бросает свою театральную «карьеру». Он обличал заурядность ее дарования и вульгарность ее окружения, Марина же вопила, что он скотина, что он чудовище. К 10 апреля уже Аква увивалась вокруг него, а Марина улетела обратно репетировать «Люсиль», не более чем очередную кошмарную пьеску, сулившую очередной провал ладорскому театру.
«Прощай. Пожалуй, так будет лучше, — писал Демон Марине в середине апреля 1869 года (возможно, это либо копия письма, переписанная его каллиграфическим почерком, либо неотправленный оригинал), — ибо какое бы блаженство ни озарило нашу супружескую жизнь и сколько бы ни продлилось это блаженство, есть то, чего я не смогу ни забыть, ни простить. Хочу, чтоб ты, дорогая, это поняла. Хочу выразить все это в красках, привычных всякому лицедею. Ты отправилась в Бостон навестить старую тетку: штамп, однако на сей раз правда — я же отправился навестить свою к ней на ранчо близ
13* Белоконск — русский двойник города Уайтхорс, северо-запад Канады.
14*
15* — по-видимому, университетский городок в Новой Англии.
16* Гамалиил — гораздо более удачливый государственный деятель, чем наш У. Г. Гардинг.
17* Лолита, что в Техасе — этот город реально существует, вернее, существовал, так как, кажется, уже переименован после выхода в свет печально известного романа.
{8} …известный русский роман в стихах… — разумеется, пушкинский «Евгений Онегин»: вся глава представляет собой едкую пародию на примитивные оперные либретто. Набоков, автор перевода и комментариев к «Евгению Онегину», ревниво относился к пушкинскому шедевру и всегда с негодованием отзывался о «гнусных либретто Чайковского». (коммент. Н. М.)
{9} …образец изысканной живописи Пармиджанино… «Ева на клепсидрофоне» — характерный для поэтики «Ады» прием ложной атрибуции. В данном случае это подчеркивается набоковским неологизмом «клепсидрофон» — от греческих корней «клепсидры» (водяные часы) и «фон» (звук), — о значении которого вряд ли мог догадаться итальянский живописец Франческо Пармиджанино (1503–1540), один из ведущих мастеров итальянского маньеризма, чья изысканно-грациозная живопись (основанная на необычных сочетаниях блеклых и металлически резких тонов) была подчинена воплощению отрешенного от жизни идеала холодной, загадочной и в то же время чувственной красоты. (коммент. Н. М.)
«кровавая Мэри» — коктейль из водки и томатного сока со льдом.
{11} Дуглас Д'Артаньян — в этой причудливой амальгаме сплавлены имена популярного литературного героя и актера, воплотившего его экранизированный образ в голливудском боевике 1921 года «Три мушкетера» — Дугласа Фербенкса (1883–1939). (коммент. Н. М.)
…веселые садоводы, одетые почему-то в грузинские национальные костюмы, совали в рот малину… «Kurva»… «бульварлент»… — гротескное балетное интермеццо содержит в себе издевку над неудачным переводом знаменитого мандельштамовского стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…», опубликованным Робертом Лоуэллом в газете «Нью-Йорк ревью оф букс». Последние строки стихотворения — «Что ни казнь у него, то малина, / И широкая грудь осетина» — были переданы Лоуэллом таким вот образом: «After each death, he is like a Georgian tribesman, / putting a raspberry into his mouth»; строки «…а не рискну, / У кого под перчаткой не хватит тепла, / Чтоб объехать всю курву-Москву / (Нет, не спрятаться мне от великой муры…») получили следующий вид: «I am not afraid / who was enough heat behind his gloves to hold the reins, / and ride around Moscow's ribbon of boulevards?». (коммент. Н. М.)
(муравьед) — шутливое название старейшего университета США, Гарварда, в котором с 1941 по 1948 г. Набоков работал в качестве сотрудника Музея сравнительной зоологии. (коммент. Н. М.)
Гамалиил — ироничный намек на двадцать девятого президента США Уоррена Гамалиила Хардинга (1865–1923), правление которого (1921–1923) было отмечено неслыханным размахом коррупции в высших структурах государственной власти. (коммент. Н. М.)
близ Лолиты… — одна из первых автоаллюзий, напоминающая читателю название самого известного набоковского романа, принесшего ему мировую известность.
(фр.).
[17] Со знанием дела (фр.).
(нем.).
[19] По-вашему (фр.).