Ада, или Эротиада (перевод О. М. Кириченко)
Часть первая. Глава 22

22

^{49}«черт!», чего прежде за ней не водилось. Заглядывали на чай к соседке, графине де Прэ, — пытавшейся (правда, безуспешно) продать им хромую лошадь. Посещали ярмарку в Ардсвилле, где больше всего понравились им китайские акробаты, клоун-немец и шпагоглотательница — княжна-черкешенка мощного телосложения; начавшая с фруктового ножичка, она продолжила аттракцион заглатыванием сверкающего драгоценными камнями кинжала, а в завершение запихнула себе в глотку здоровенную колбасину салями со всеми ее бичевками и этикетками.

Они предавались любви — по большей части в горных долинах и лощинах.

Физиологу средней руки энергия двух наших подростков показалась бы аномальной. Их обоюдная страсть делалась невыносимой, если за пару часов им не удавалось неоднократно ее утолить — где угодно: на солнцепеке или в тени, на крыше или в подвале. Несмотря на незаурядность собственного темперамента, Ван с трудом поспевал за своей пылкой, бледной маленькой ^[146] (местный французский жаргон). Их неуемное злоупотребление физическим наслаждением доходило до полного исступления и непременно привело бы к сокращению двух юных жизней, не начни лето, сперва представлявшееся бесконечным зеленым потоком блаженства и свободы, подавать смутные намеки, что-де скоро кончится и скорчится в недуге его фуга — последнее утешение природы, радостные переклички (когда цветы и насекомые видом повторяют друг друга), что вот-вот, следом за первой ферматой последних августовских дней, наступит и первое замирание, предвещающее начало сентября. В тот год сады и виноградники были просто на загляденье; и как раз тогда прогнали Бена Райта за то, что позволил себе звучно испортить воздух, везя домой Марину и мадемуазель Ларивьер с Праздника сбора винограда, проходившего в Брантоме, неподалеку от Ладоры.

К слову вспоминается. Был в библиотеке Ардиса внесенный в каталог под рубрикой «Exot. Lubr.» один роскошный том (известный Вану благодаря услужливым заботам мисс Вертоград), а именно: «Запретные шедевры: сто картин из закрытых фондов Нац. Гал. (спец. секц.), отпечатано для Его Велич. короля Виктора^{50}». То было (в великолепных цветных фоторепродукциях) исполненное неги и сладострастия собрание произведений, на которые осмеливались итальянские мастера в перерывах между непомерно частыми пробуждениями благочестия в пору непомерно долгого и похотливого Возрождения. Сам же том, забытый, украденный или припрятанный, оказался на чердаке среди личных вещиц дядюшки Ивана, иных весьма экстравагантного свойства. Ван никак не мог припомнить, чья же картина сохранилась в его памяти, но считал возможным, что то был Микеланджело да Караваджо младой поры. На необрамленном холсте маслом запечатлены были за непристойным занятием нагие мальчик и девочка — то ли посреди увитого плющом или виноградом грота, то ли вблизи небольшого водопада с нависшей сверху, отягощенной крупными гроздьями прозрачного винограда темно-изумрудной, отливающей бронзой листвой; причем тени и незамутненные отражения плодов и листвы причудливым образом сливались в воде с отражением мраморно-живых тел.

И все же (возможно, то был чисто стилевой переход) Ван ощутил, будто перенесся внутрь того запрещенного шедевра, когда однажды днем, лишь только все уехали в Брантом, они с Адой нежились в солнечных лучах у самой грани Каскада, средь молодых лиственниц Ардис-парка, и когда его нимфеточка склонилась над ним и над его вполне конкретно обозначившимся желанием. Ее длинные прямые волосы, в тени казавшиеся сплошь иссиня-черными, теперь, на ярком, как бриллиант, солнце, посверкивали темными золотисто-каштановыми искрами, мешавшимися с густо-янтарным переливом отдельных прядей, прикрывавших ложбинку щеки или изящно раздваивавшихся на ее вздернутом, цвета слоновой кости, плече. Нежная упругость, аромат этих темных шелков, однажды в самом начале этого рокового лета все в Ване воспламенив, еще долго продолжали мощно, мучительно будоражить и после того, как его юная страсть открыла в Аде новые источники неистового блаженства. В девяносто Вану вспомнилось, что и во время первого в жизни падения с лошади не испытал он такого сильного помутнения сознания, как тогда, когда Ада впервые склонилась над ним и ее волосы отдались ему. Они щекотали ему ноги, заползая в промежность, плескались по всему вибрирующему его животу. Учащийся живописи, глядя сквозь них, смог бы постичь вершины мастерства школы ^[147], монументальности многоцветия, проступающего из темноты фона, отлитого в профиль сгущением караваджиева цвета. Ада обволакивала ласками, обвиваясь вокруг него: так оплетает колонну своими усиками вьюн, льнет к ней все теснее, все теснее, все нежнее покусывает эту обвиваемую шею, пока не изойдет всей силой в глубинах багряной неги. Был виноградный лист, полумесяцем выеденный гусеницей бражника. Был известный специалист по микрочешуйчатокрылым, который, исчерпав латинские и греческие названия, напридумывал для классификации такие термины, как «мэрихизм», «адахизм», «аххизм». Это она. Чей кисти теперь портрет? Пьянящего Тициана? Пьянчуги Пальма Веккьо? Ну нет, она кто угодно, только не белокурая венецианка! Может, Доссо Досси? Фавн измотанный нимфой? Балдеющий сатир? Уж не свежая ли пломба язвит тебе язык? Вот и в меня впилась. Шучу, шучу, моя черкешенка, циркачка моя!

Но вот становится очевидной рука голландца: девочка ступает в водоем под небольшим водопадом, моет длинные свои волосы, в довершение незабываемо выжимает их, кривя при этом ротик, — что так же незабываемо.

Примечания

^54* Ma soeur, te souvient-il encore — первая строчка третьего шестистишия «Romance a Hélène» Шатобриана («Combien j'ai douce souvenance»), сочиненного на овернский мотив, услышанный им во время путешествия к Монт-Дор в 1805 году и позднее включенный в его новеллу «Le Dernier Abencerage». Заключительное (пятое) шестистишие начинается словами: «Oh! qui me rendra mon Hélène. Et ma montagne et la grand chêne» — один из лейтмотивов настоящего романа. (прим. В. Д.)

^55* — имя реальной сестры Шатобриана. 

{48} Сестра, ты помнишь летний дол, / Ладоры синь и Ардис-Холл?.. — это место не только одна из самых коварных авторских ловушек, но и своего рода кульминация той интертекстуальной симфонии, которую Набоков разыгрывает на страницах «семейной хроники». Стихотворение представляет собой трехъязычное попурри: в оригинале основной английский текст перемежается двустишиями, написанными по-французски и по-русски (в латинской транслитерации), причем каждое двустишие варьирует содержание предыдущего. Текст стихотворения (пастиш, стилизация и пародия одновременно) отсылает к двум поэтическим «предтекстам». Во-первых, к уже упоминавшемуся стихотворению Шатобриана: строки «Ma soeur, te souvient-il encore / Du château que baignait la Dore?» «О! Кто возвратит мне мою Елену…» — с заменой сначала на «мою Алину», затем на Адель, и после — на Люсиль (намек на любимую сестру Шатобриана, вдохновившую его на создание повести «Рене»); во-вторых — к «Мцыри»: набоковский пастиш — это еще и интонационно-мелодическая пародия на лермонтовскую поэму. Ср.: «Старик! я слышал много раз, / Что ты меня от смерти спас…» (коммент. Н. М.)

{49} …к темневшим руинам Замка Бриана — очередной «шатобрианизм»: «замок Бриана» представляет собой кальку с французского, буквально переводящую фамилию писателя: Chateau (фр. — замок) + Бриан (коммент. Н. М.)

{50} …король Виктор — мускулинизированный вариант английской королевы Виктории (1819–1901; царствовала с 1837 г.). (коммент. Н. М.)

[143]

(фр.)

[144]

(фр.)

[145]

(фр.)

фр. и ит.).

[147] Оптической иллюзии (обмана зрения) (фр.).