28
Год 1880 (Аква еще — как-то и где-то! — была жива) явился в его долгой-долгой, но все же не до бесконечности долгой жизни самым запоминающимся, самым выдающимся годом. Ему десять лет. Они с отцом по-прежнему живут где-то на том Западе, многоцветие гор которого действовало на Вана, как на всякого одаренного русского мальчика. Он мог быстрей чем за двадцать минут решить любую задачку из предложенных Эйлером или выучить наизусть поэму Пушкина
В зените своей авантюрной славы мистер Планкетт считался одним из величайших шулеров Англии и Америки, вежливо именуемых «магами азартной игры». Однажды его в возрасте сорока лет, как раз в разгар увлеченной партии в покер, подвел сердечный приступ (позволивший, увы, менее удачливому противнику запустить грязные руки в его карманы), отправив нашего героя в беспамятство, а затем и в тюрьму на несколько лет, которая вновь возвратила его в лоно католической веры предков и после которой он увлекся миссионерством, написал пособие для начинающих фокусников, вел в разных газетах колонки, посвященные игре в бридж, и в помощь полиции предпринял некую сыскную работу (отдав к тому же полицейской службе двух доблестных своих сыновей). Жестокосердное и жестко взыскательное время вкупе с тайным хирургическим вмешательством во изменение неприглядных черт сделали его наружность не то чтобы привлекательной, но по крайней мере неузнаваемой для всех, за исключением горстки старых закадычных друзей, теперь, впрочем, взиравших на него с прохладцей и обходивших стороной. Мистер Планкетт восхищал Вана даже больше, чем Кинг Уинг. Грубоватый, но добродушный Планкетт не мог этим обожанием не воспользоваться (все мы падки на внимание к нам), чтобы обучить Вана премудростям своего искусства, ныне сделавшегося чистой абстракцией и оттого приобретшего истинность. Мистер Планкетт считал, что использование всевозможных механических приспособлений, зеркал и пошлых «загребаний в рукав» непременно приведет к разоблачению, ну а всякие студенистые массы, кисея, резиновые руки и тому подобное пятнают и укорачивают карьеру медиума-профессионала. Он указал Вану, что именно следует высматривать, если опасаешься, что рядом хорошо оснащенный мошенник (подобных дилетантов, среди которых попадаются даже почтенные завсегдатаи клубов, профессионалы зовут «рождественскими елками» или «мерцалками»). Мистер Планкетт верил только в ловкость рук; потайные карманы — вещь полезная (хоть и подверженная выворачиванию и, значит, опасная). Самым же важным было «чувство» карты, пластичность утаивавшей ее ладони, ловкость пальцев, искусство подтасовки, смахивания карт, передергивания, предопределенность сдачи, однако превыше всего мистер Планкетт ценил игру пальцев, которая, при известной практике, приводила к исчезновению карт на глазах, или, наоборот, к внезапной материализации джокера или же превращению двух пар в четырех королей. При тайном использовании второй колоды железным правилом, пока не готовы руки, было запомнить сброшенные карты. Поупражнявшись пару месяцев с карточными трюками, Ван обратился к иным развлечениям. Сей ученик молниеносно все усваивал и хранил снабженные этикеткой препараты в прохладном месте.
Как-то раз зимой 1886-87 гг. в отчаянно промерзшем Чузе, играя в покер с двумя студентами-французами и своим сокурсником, назовем его Дик, в элегантно обставленных апартаментах последнего в Сиренити-Корт, Ван смекнул, что двойняшки-французы проигрывают не только потому, что беспробудно и безнадежно пьяны, но и потому, что «милорд», этот, как сказал бы Планкетт, «сверкающий кретин», оказался человеком с тысячью зеркал — крошечные отражающие поверхности всевозможной формы, направленные под разным углом, то и дело посверкивая от ручных часов, от перстня с печаткой, были разбросаны повсюду, точно самки светляков средь пролеска, мостясь на ножках стола, на запонках или лацканах, на кромках пепельниц, и без зазрения совести поворачивались Диком шарнирами в любую сторону — такие штучки любой карточный шулер назвал бы не только излишеством, но и бессмыслицей.
Выждав подходящий момент и проиграв при этом несколько тысяч, Ван решился воплотить на практике несколько уроков из прошлого. В игре наступил перерыв. Поднявшись, Дик направился к переговорной трубке в углу комнаты, чтоб заказать еще вина. Близнецы-неудачники то и дело передавали друг дружке, сжимая и разжимая трясущимися пальцами, авторучку, подсчитывая свой проигрыш, оказавшийся крупнее, чем Ванов. Потихоньку опустив в карман колоду карт, Ван поднялся, расправляя онемевшие могучие плечи.
— Скажи-ка, Дик, встречался ты когда-нибудь в Штатах с картежником по имени Планкетт? Помнится, он такой седоватый, с лысиной.
— Планкетт? Планкетт… Должно быть, я позже приехал. Не тот, который после всего заделался священником или что-то в этом духе? А почему ты спрашиваешь?
— Он приятель отца. Уж это артист!
— Артист?
— Ну да, артист. И я артист. Думаю, и ты
— Что ты имеешь в виду под словом «артист»?
— Подпольную обсерваторию, — без промедления парировал Ван.
— Это фраза из новейшего романа? — осведомился Дик, делая пару жадных затяжек и гася сигарету.
— Это из Вана Вина, — сказал Ван Вин.
«врачевать» колоду, как именовал этот процесс старина Планкетт. Вспомнил, что в последний раз проделывал с картами чудеса, демонстрируя Демону, у которого увлеченность сына покером одобрения не вызвала. Ах да, еще когда развлекал безумного фокусника в больничной палате. Того, который свихнулся от мысли, что сила земного притяжения как-то связана с циркуляцией крови Всевышнего.
Ван был совершенно уверен в своем мастерстве — как и в глупости милорда, — однако сомневался, что сможет долго продержаться. Ему было жаль Дика, который, хоть и жулик-любитель, все же славный, болезненного вида малый, с пастозной физиономией и дряблой кожей — дунешь и упадет, к тому же Дик твердил во всеуслышание, если его родные откажутся оплачивать его (громадные до банальности) долги, то ему придется двинуть в Австралию, наделать там очередных долгов, попутно подделав несколько чеков.
Теперь, как заверил Дик жертв своего мошенничества, можно [175], что еще всего лишь несколько сотен фунтов, и уж виден желанный берег — та минимальная сумма, с помощью которой можно ублажить самого беспощадного из своих кредиторов, но при этом он с беспечной скоростью обирал несчастных Жана с Жаком, как вдруг обнаружил у себя честно пришедшие (подброшенные сердобольным Ваном) три туза против четырех девяток, проворно Ваном подобранных. Заурядный блеф вошел в противоречие с блефом высококлассным, и при том, что Ван продолжал щедро вознаграждать прыткие, но все же не слишком, руки юного поблескивающего и мерцающего лорда, внезапно мукам последнего пришел конец (портные заламывали руки средь лондонского тумана, а знаменитый Чузский ростовщик Сент-Свят требовал встречи с родителями Дика). После объявления невиданной по сумме ставки Жак предъявил какую-то жалкую [176] (как сам он изволил выразиться еле слышным голоском умирающего), и Дик сдался, имея на руках стрит против флеш-рояль своего мучителя. Ван, которому к тому времени абсолютно никаких забот не составляло скрывать от дурацкой оптики Дика свои тайные манипуляции, теперь с удовольствием наблюдал, как тот приметил у него в ладони второго джокера, когда Ван, подхватывая, прижал к груди свои «радужные клавиши», — Планкетт изобиловал поэтическими образами. Близнецы, надев галстуки и накинув пальто, сказали, что с них довольно.
— С меня тоже, Дик, — сказал Ван. — Жаль, что ты положился на свои магические кристаллики. Мне всегда было интересно, почему это слово по-русски — а у нас с тобой, я полагаю, у обоих русские корни — созвучно немецкому «ученик», только без умлаута[177]— и с этими словами Ван стремительно выписал чек, возмещая убытки совершенно обомлевшим французам. Затем сгреб пригоршню карт и монет и запустил ими прямо в физиономию Дику. Еще снаряды не успели достичь своей цели, как Ван пожалел, что поступил так пошло и так жестоко, ведь этот жалкий тип даже ответить ему достойно не мог, просто сидел, прикрыв рукой один глаз, другим, тоже слегка подбитым, оглядывая разбитые очки; между тем двойняшки-французы совались к нему с носовыми платками, и Дик их добродушно отталкивал. В зеленом Сиренити-Корт румяно заря трепетала.
(Тут надо бы как-то пометить аплодисменты. Приписка Ады.)
Остаток утра Ван кипел, не находя себе места, и после длительного отмокания в горячей ванне (а она — лучший в мире советчик и подсказчик и вдохновитель, кроме разве что туалетного сиденья) решил начертать — именно начертать — записку с извинением в адрес обжуленного жулика. Пока он одевался, посыльный принес записку от лорда К. (кузена одноклассника Вана по Риверлейн), в которой великодушный Дик предлагал в счет покрытия своего долга ввести Вана в клуб «Вилла Венера», членами которого состояли представители их семейного клана. О таком щедром даре никто из восемнадцатилетних юнцов и мечтать не мог. Это был пропуск в рай. Посражавшись со своей слегка перегруженной совестью (обе стороны при этом обменивались улыбками, как старые приятели в старом гимнастическом зале) — Ван принял предложение Дика.
(Мне кажется, Ван, тебе следует пояснить, почему ты, Ван, сама добродетель и благочестие на общем фоне — опустим презренную плотскую сторону, все мы скроены по одному образцу, — так почему же ты, честнейший Ван, позволил себе принять предложение жулика, который, в этом нет сомнений, продолжал и после фиаско свои «поблескивания и мерцания». Мне кажется, тебе следует объяснить это тем, что, primo[178]secundo[179], тебе претила мысль, что этот жулик уверен, что ты, считая его жуликом, не придашь факт огласке и потому ему все сойдет с рук. Ведь так? Ты слышишь, Ван? Мне кажется…)
Дик после того случая «мерцал» недолго. Лет через пять-шесть в Монте-Карло, когда Ван шел мимо уличного кафе, кто-то внезапно подхватил его под руку: сияющая, румяная, в достаточной мере представительная физиономия Дика К. тянулась к нему поверх увитой петуниями решетчатой балюстрады.
— Ван! — воскликнул Дик. — Поздравь меня, я полностью отказался от этих говенных зеркал! Слушай! Самое надежное — крапить! Погоди, это еще не все, представляешь, изобретена такая микроскопическая — да-да, микроскопическая — пупочка из эйфориона, одного драгоценного металла, помещается под ноготь большого пальца, невооруженным глазом не видно, в то время как в монокль вставляется малюсенькая деталька, которая увеличивает метку, делаемую этой пупочкой, — как блошку к ногтю! — на каждой карте, по мере выброса в игру, и вся прелесть в том, что никаких приготовлений, никаких приспособлений, ничего не надо! Крапить надо, крапить! — кричал милейший Дик уже вдогонку уходящему Вану.
63* «Всадник без головы» — название романа Майн Рида здесь приписано Пушкину, автору «Медного всадника».
64* Толстой, etc. — герой Толстого Хаджи Мурат (кавказский военачальник) скрещен здесь с генералом Мюратом, свояком Наполеона, а также с французским революционным предводителем Маратом, умерщвленным в ванне Шарлоттой Корде. (прим. В. Д.)
65* Лют — от «Лютеция», древнего названия Парижа. (прим. В. Д.)
66* Заря трепетала… трудяга, старый Чуз — отголоски Бодлера.
{63} …запечатленный в гипсе отпечаток по-крестьянски босой ступни Толстого — помимо насмешки над уже упомянутым выше голливудским обычаем, в этом пассаже можно усмотреть и пародийную реплику на роман эмигрантского писателя Василия Яновского «Мир» (1931). В свое время Набоков отозвался на него разгромной рецензией «Волк, волк!» (Наш век. 1932. 31 января). В «Аде» объектом пародирования стал неосознанно-комичный эпизод «Мира», в котором один из главных героев, русский эмигрант Изотов, рассказывает о своем неправдоподобно-символическом сне: «Мне снится путь. Крутой, опасный <…>. Я подымаюсь отвесными тропами <…>. Все выше, все круче твердь. Все неприступнее бездна. Вот оборвалась едва намечавшаяся тропа. Там окаменели два-три отпечатка ног <…>. Вот след огромного человека, отдыхавшего, растянувшегося во весь рост. Ясно сохранились формы статного тела. „Гете здесь отдыхал“, — шепчу я. Я вижу дальше узловатую, мозолистую ступню, затвердевшую в серой лаве. Я думаю: „Такую ногу мог иметь только Толстой“» (Яновский B. C. Мир. Берлин, 1931. С. 242). (коммент. Н. М.)
{64} … …громоподобными германскими музыкальными драмами — уникальная для набоковских героев любовь к музыке. Сам Набоков не раз признавался в своем равнодушном непонимании серьезной музыки: «Увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нафомождением варварских звучаний» («Другие берега», гл. 2). Примерно такое же отношение к музыке свойственно и большинству главных героев Набокова — Годунову-Чердынцеву из «Дара», Виктору Ивановичу, центральному персонажу рассказа «Музыка», Чарльзу Кинботу, герою-повествователю «Бледного огня» и др. Однако намек на вагнеровские музыкальные драмы («великаны» и «кудесники» позволяют говорить о тетралогии «Кольцо Нибелунга») не случаен. Если вспомнить, что сюжетный стержень драмы «Валькирия» — трагическая любовь брата и сестры, Зигмунда и Зигелинды, то нам станет ясно, почему Ван Вин нарушает традицию набоковской «музыкофобии».
{65} Чуз — так в романе «Ада» именуется Кембриджский университет. (коммент. Н. М.)
{213} …поэма Пушкина «Всадник без головы» — сближение двух несопоставимых литературных фигур — А. С. Пушкина, перед которым Набоков преклонялся «с редкой пылкостью и искренностью», и Майн Рида (1818–1883), автора романа «Всадник без головы», ставшего излюбленным чтением для мальчиков набоковского поколения. О своем мальчишеском увлечении «капитаном Майн Ридом» Набоков рассказывает в десятой главе «Других берегов», где, невзирая на розовый флер ностальгии, о художественных достоинствах «Всадника без головы» говорится вполне определенно: «Теперь читать это подряд невозможно».
{214} — пародийный отзвук стихотворения Ш. Бодлера «Предрассветные сумерки» (1852). (коммент. Н. М.)
[176] Масть (фр.).
[177] Schüler (нем.) — ученик.
(лат.).
[179] Второе (лат.).