Ада, или Эротиада (перевод О. М. Кириченко)
Часть первая. Глава 37

37

Шел дождь. Лужайки сделались зеленей, бассейн посерел, просвечивая сквозь мутное окно библиотечного эркера. Облаченный в черный спортивный костюм, подоткнув под голову пару желтых подушек, Ван лежа читал исследование Раттнера о Терре, произведение путаное и наводящее тоску. Время от времени он взглядывал на высокие, по-осеннему тикавшие часы, возвышавшиеся над рыже-бурой гладкой макушкой Татарии на огромном старом глобусе в меркнущем свете дня, скорее вызывавшего в памяти начало октября, чем начало июля. Ада в ненавистном Вану старомодном макинтоше с поясом, накинув на плечо сумку на ремешке, отбыла до вечера в Калугу — по официальной версии, приглядеть себе кое-что из одежды, по неофициальной — на прием к кузену д-ра Кролика, гинекологу Зайтцу (или, как она умышленно произносила его фамилию, «Зайцу», поскольку тот, как и д-р «Кролик», для русского уха относился к семейству заячьих). Ван отдавал себе отчет, что не единожды за этот месяц их любовных утех забывал о необходимых средствах предосторожности, которые, как это ни странно порой, бесспорно надежны, и недавно приобрел средство в виде футлярчика, каковые в графстве Ладора по какой-то непонятной, восходящей к прошлому причине разрешалось продавать только в парикмахерских. И все же он ощущал беспокойство — и это беспокойство злило его, — и Раттнер, без особого пыла отрицавший в своей книге объективность существования родственной нам планеты, однако с неохотцей допускавший его в своих невразумительных примечаниях (неудобно расположенных между главами), казался Вану нудным, как этот дождь, сеявшийся косыми, параллельными, точно карандашом прочерченными линиями, заметными лишь на фоне темневшего насаждения лиственниц, завезенных, как утверждала Ада, из Мэнсфилд-парка.

Без десяти пять тихонько вошел Бут с зажженной керосиновой лампой и с приглашением Марины зайти к ней в комнату поболтать. Проходя мимо глобуса, Бут провел по нему пальцем и, обозревая пыль на кончике, сказал, качая головой:

— Пылища кругом! Надо бы Бланш назад в деревню отправить. Elle est folle et mauvaise, cette fille^[219].

— Ладно-ладно, — пробормотал Ван, едва оторвавшись от чтения.

Бут вышел из комнаты, продолжая качать своей дурацкой стриженой башкой, а Ван, зевая, позволил Раттнеру соскользнуть с черного дивана на черный ковер.

Когда в очередной раз он взглянул на часы, они набирали силу для боя. Ван поспешно поднялся с дивана, припоминая, что входила Бланш и просила, чтоб он за нее пожаловался Марине на мадемуазель Аду, уже в который раз отказавшуюся подбросить служанку до «Пивной туры»^79*, как местные шутники прозвали ее деревушку. Несколько мгновений краткий, неясный сон так сплелся с реальностью, что, даже вспоминая, как Бут тычет пальцем в ромбовидный полуостров, на который только что высадились армии союзников (что явствовало из ладорской газеты, раскинутой орлом на библиотечном столе), он все еще отчетливо видел, как Бланш стирает пыль с Крыма одним из оброненных Адой носовых платков. Ван вскарабкался по улиточным ступенькам в ватерклозет при детской; издалека услыхал, как гувернантка с бедняжкой воспитанницей читают вслух монологи из злосчастной «Береники»^{75} (каркающее контральто вперемежку с точно заведенным тоненьким голоском); и решил, что, наверное, Бланш или, скорее, Марине любопытно было б узнать, серьезны ли его заявления, будто на днях он досрочно, в девятнадцать, отправится служить в армию. Еще с минуту он поразмышлял вокруг того печального обстоятельства, что (как было ему известно из его занятий) смешение двух реальностей, одной в одинарных, другой в двойных кавычках, есть симптом надвигающегося сумасшествия.

Неподкрашенная, простоволосая, в допотопнейшем своем кимоно (Педро внезапно удрал в Рио), Марина, полулежа на своей кровати красного дерева под золотисто-желтым пикейным одеялом, пила чай с кумысом, в отношении чего у нее был пунктик.

— Подсаживайся, выпей глоток чайку, — сказала Марина. — По-моему, коровье вон в том молочнике, что поменьше. Да, именно так! — И продолжала, когда Ван, чмокнув ее, в родинках, руку, опустился на иванильич^80* (такой охающий, старый кожаный пуф): — Ван, дорогой, мне надо тебе кое-что сказать, о чем больше, я знаю, мне не придется с тобой поговорить. Бэлль с вечным своим пристрастием к точности выражений процитировала мне adage^[220] — cousinage-dangereux-voisinage^[221] — ах, «adage», вечно запинаюсь на этом слове, — и выразила возмущение, qu'on s'embressait dans tous les coins^[222]. Это правда?

Мысль Вана воспламенилась, прежде чем заработал язык. Да нет же, Марина, это чудовищное преувеличение. Ну, видала разок эта психопатка, как он нес Аду через ручей и поцеловал, потому что она поранила палец на ноге. Так ведь моя роль — не более чем нищий в той повести, что печальнее нет на свете.

— Ерунда (nonsense)! — сказал Ван. — Она видала однажды, как я переносил Аду через ручей, и превратно истолковала наше stumbling huddle (спотыкающееся слияние).

— Причем здесь Ада, дурачок! — сказала Марина, едва заметно фыркнув и склоняясь над чашкой. — Русский юморист Азов считает, что ерунда произошла от немецкого hier und da^[223], что означает «ни туда, ни сюда»^{76} («это к делу не относится»). Ада уже девочка большая, а у больших девочек, увы, свои заботы. Разумеется, мадемуазель Ларивьер имела в виду Люсетт. Необходимо прекратить эти нежные игры, Ван! Люсетт — наивная двенадцатилетняя девочка, и хоть я уверена, что все это чистое озорство, yet (однако) в отношении ребенка, перерастающего в маленькую женщину, вести себя деликатно никогда не помешает. À propos de coins^[224]«Горе от ума» («How stupid to be so clever»), пьесе в стихах, написанной, кажется, во времена Пушкина, главный герой, напоминая Софи о том, как в детстве они вместе играли, говорит:

Хотя в русском оригинале это звучит несколько двусмысленно, еще чайку, Ван? (тот мотнул головой, одновременно взмахивая рукой, как его отец), потому что, видишь ли, — строку «и кажется, что в этом» можно еще понять, как «и кажется, что в этом», как бы указуя пальцем на некий угол в комнате. Представь — когда я репетировала сцену с Качаловым в театре «Чайка»^{77} в Юконске, Станиславский, Константин Сергеевич, и в самом деле заставлял его изобразить этот cosy little gesture (уютненький жест).

— Да что вы говорите! — сказал Ван.

Появился песик, выкатил на Вана карий глаз, поплелся к окну, поглазел, как маленький человечек, на дождь и вернулся в соседнюю комнату на свою грязную подушку.

— Не выношу эту породу, — признался Ван. — Таксофобия.

— Ну, а как насчет девушек, Ван, много ль их у тебя? Ты ведь не любитель мальчиков, как твой бедный дядя, ведь нет? Среди наших предков попадались ужасные извращенцы, но… чему ты смеешься?

— Так, ничему, — сказал Ван. — Просто хочу официально констатировать, что питаю пристрастие к девическому полу. Первая у меня была в четырнадцать. Mais qui me rendra mon Hélène?^[226] Волосы у нее были черны как смоль, а кожа — точно снятое молоко. Потом было множество других, с большей примесью сливок. И кажется, что в этом?

— Как странно и как грустно! Грустно потому, что я почти ничего не ведаю о твоей жизни, my darling Все Земские были великие rakes (развратники), один обожал маленьких девчонок, другой raffolait d'une de ses juments^[227], велел ее привязывать как-то по-особому — сама не знаю как (всплескивает руками с выражением испуганного неведения), являлся к ней на свидание в конюшню. Кстати (à propos), меня всегда изумляло, как наследственные черты могут передаваться от холостяков, не иначе гены способны скакать, точно шахматные кони. В последний раз, когда мы с тобой играли, я почти выиграла, надо нам сыграть снова, только не сегодня — сегодня мне ужасно грустно. Мне бы так хотелось узнать о тебе все-все, но теперь уж слишком поздно. Воспоминания всегда чуточку «stylized» (стилизованы), как говаривал твой отец, такой неотразимый и противный; даже если бы ты показал мне свои старые дневники, я уж не сумею с ходу изобразить естественный эмоциональный отклик, хоть актрисы способны в миг расплакаться, вот как я сейчас. Видишь ли (шарит под подушкой в поисках платка), когда дети quite tiny (такие малютки), невозможно помыслить расстаться с ними хоть на пару дней, но потом все-таки расстаемся, сначала на две недели, потом на месяц, без них тянутся серые годы, черные десятилетия, и вот — opéra bouffe^[228] взрывается христианский уход в вечность. По-моему, даже самая краткая разлука — уже подготовка к Элизийским играм — кто это сказал? Я это сказала. А костюм твой, хоть он тебе и к лицу, все же какой-то траурный (funerary). Какую околесицу я несу! Прости мне мои дурацкие слезы… Скажи, могу я хоть что-нибудь И помни: ни слова бедняжке мадемуазель Ларивьер, она из лучших побуждений.

Ада вернулась перед самым ужином. Ну, что? Он столкнулся с ней, когда она с довольно усталым видом поднималась по парадной лестнице, таща с собой по ступенькам за ремешок сумку. Ну, что? От нее пахло табаком, либо потому (как сама сказала), что ехала час в купе для курящих, либо оттого (добавила она), что выкурила пару сигарет, пока ждала в приемной у врача, а может, потому (этого она не говорила), что неведомый любовник — страстный курильщик, из полураскрытых красных губ кольцами взвивается облако голубого дыма.

— Так что? Tout est bien?^[229] — спросил Ван после небрежного поцелуя. — Все в порядке?

— Послушай, Ван, зачем ты звонил Зайтцу? Он даже имени моего не знает! Ты же обещал!

Пауза.

— Я не звонил, — тихо произнес Ван.

— ^[230], — сказала Ада тем же фальшивым голосом, когда он помогал ей в коридоре снять пальто. — Oui, tout est bien^[231]. Прошу тебя, милый, прекрати меня обнюхивать. К счастью, у меня началось по дороге домой. Пожалуйста, пусти!

Свои сложности? Надуманные матерью? Банальность повседневности? «У каждого свои проблемы?»

— Ада! — крикнул он.

Она обернулась, не успев запереть свою (вечно запираемую) дверь. 

— Что?

— «Тузенбах^81* … (быстро уходит)».

— Очень смешно! — сказала Ада и, ступив в комнату, заперла за собой дверь.

Примечания

^79* «Пивная тура» — каламбур вокруг названия «Tourbière». (прим. В. Д.)

^80*Иванильич — пуфик, играющий знаменательную роль в «Смерти Ивана Ильича» Толстого, где проседает с глубоким вздохом под приятелем вдовы. (прим. В. Д.)

^81* — Ван приводит последние слова злосчастного барона из чеховских «Трех сестер», который не знает, что сказать, но чувствует, что должен сказать что-нибудь Ирине перед тем, как отправиться на роковую для себя дуэль.^{218} (прим. В. Д.)

{75} …монологи из злосчастной «Береники» — Ж. Расин, автор трагедии «Береника» (пост. 1670, изд. 1671), явно не относился к числу любимых набоковских авторов. О чем можно судить хотя бы из воспоминаний «Другие берега», где произведения Расина называются «лжеклассическим бредом» (гл. 5). 

{76} Русский юморист Азов считает, что ерунда произошла от немецкого hier und da — под «русского юмориста Азова» автор загримировал Н. С. Лескова, писавшего об этимологии слова «ерунда» в заметке «Откуда пошла глаголемая „ерунда“, или „хирунда“». В ней доказывалось, что русское «ерунда» произошло от поговорки «hier und da» (сюда и туда), широко распространенной среди петербургских ремесленников (главным образом — колбасников) немецкого происхождения: «Когда немецкий простолюдин, работник, в разговоре с другим человеком одного с ним круга хочет кратко высказаться о каком-нибудь предмете так, чтобы представить его малозначительность, несамостоятельность или совершенное ничтожество, которое можно кинуть туда и сюда, — то он коротко говорит: „Hier und da“. Между работниками из немцев в Петербурге это краткое и энергически определенное выражение в очень сильном ходу… Работники-немцы в Петербурге зачастую работают рука об руку с мастеровыми русского происхождения, и еще более они сближаются в „биргалах“, за кружками. Русский собеседник или собутыльник вслушивается в эту фразу, незаметно привыкает к ней и, будучи от природы большим подражателем, сам начинает болтать то же самое, но, конечно, немножко приспособляя немецкое произведение к своему фасону. Отсюда простолюдин, непосредственно занявший часто упоминаемое здесь слово у немцев, по сю пору выговаривает его „хирунда“, а люди образованные, до которых слово это дошло уже передачею через полпивную — облагородили его по своему вкусу и стали произносить „ерунда“» (Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 11. С. 95). (коммент. Н. М.)

{77} …я репетировала сцену с Качаловым в театре «Чайка» — Чацкого выступил выдающийся русский актер Василий Иванович Качалов (1875–1948). (коммент. Н. М.)

{218} «Тузенбах (не зная, что сказать). Я не пил сегодня кофе…» — А. П. Чехов. Три сестры, IV. 

…cousinage-dangereux-voisinage — Марина повторяет каламбур героини Л. Н. Толстого — Анны Михайловны Друбецкой из «Войны и мира», — сказанный ею по поводу амурных отношений между кузеном и кузиной — Соней и Николаем Ростовым (кн. I, ч. I, гл. 9). (коммент. Н. М.)

(фр.).

[220] Поговорку (фр.).

[221] Родство — опасное соседство ^{244}

[222] Что вы целуетесь везде по углам (фр.).

[223] Там и сям, местами (нем.).

(фр.).

[225] Мы в темном уголке, и кажется, что в этом!

[226] Кто мне вернет мою Элен? (фр.)

[227] Воспылал страстью к одной из своих кобыл

[228] Комической оперой

[229] Все хорошо? (фр.)

[230] Тем лучше

[231] Да, все хорошо (фр.).