|
Предисловие
/"Лолита. Исповедь Светлокожего Вдовца"/: таково было двойное название (*1), под которым автор настоящей заметки получил странный текст, возглавляемый ею. Сам "Гумберт Гумберт" (*2) умер в тюрьме, от закупорки сердечной аорты, 16-го ноября 1952 г., за несколько дней до начала судебного разбирательства своего дела. Его защитник, мой родственник и добрый друг Клэренс Кларк (в настоящее время адвокат, приписанный к Колумбийскому Окружному Суду), попросил меня проредактировать манускрипт, основываясь на завещании своего клиента, один пункт коего уполномочивал моего почтенного кузена принять по своему усмотрению все меры, относящиеся до подготовки "Лолиты" к печати. На решение г-на Кларка, быть может, повлиял тот факт, что избранный им редактор как раз только что удостоился премии имени Полинга за скромный труд ("Можно ли сочувствовать чувствам?"), в котором подвергались обсуждению некоторые патологические состояния и извращения. Мое задание оказалось проще, чем мы с ним предполагали. Если не считать исправления явных описок да тщательного изъятия некоторых цепких деталей, которые, несмотря на старания самого "Г. Г.", еще уцелели в тексте, как некие вехи и памятники (указатели мест и людей, которых приличие требовало обойти молчанием, а человеколюбие - пощадить), можно считать, что эти примечательные записки представлены в неприкосновенности. Причудливый псевдоним их автора - его собственное измышление; и само собой разумеется, что эта маска - сквозь которую как будто горят два гипнотических глаза - должна была остаться на месте согласно желанию ее носителя. Меж тем как "Гейз" всего лишь рифмуется с настоящей фамилией героини, ее первое имя слишком тесно вплетается в сокровеннейшую ткань книги, чтобы его можно было заменить; впрочем (как читатель сам убедится), в этом и нет фактической необходимости. Любопытствующие могут найти сведения об убийстве, совершенном "Г. Г.", в газетах за сентябрь-октябрь 1952 г.; его причины и цель продолжали бы оставаться тайной, если бы настоящие мемуары не попали в световой круг моей настольной лампы.
который пожелал остаться неназванным, дабы "длинная тень прискорбной и грязной истории" не дотянулась до того городка, в котором он имеет честь проживать. Его дочь "Луиза" сейчас студентка-второкурсница. "Мона Даль" учится в университете в Париже. "Рита" недавно вышла замуж за хозяина гостиницы во Флориде. Жена "Ричарда Скиллера" умерла от родов, разрешившись мертвой девочкой, 25-го декабря 1952 г., в далеком северо-западном поселении Серой Звезде. Г-жа Вивиан Дамор-Блок (*3) (Дамор - по сцене. Блок - по одному из первых мужей) написала биографию бывшего товарища под каламбурным заглавием "Кумир мой", которая скоро должна выйти в свет; критики, уже ознакомившиеся с манускриптом, говорят, что это лучшая ее вещь. Сторожа кладбищ, так или иначе упомянутых в мемуарах "Г. Г.", не сообщают, встает ли кто из могилы. Для читателя, рассматривающего /"Лолиту"/ просто как роман, ситуации и эмоции, в нем описанные, остались бы раздражительно-неясными, если бы они были обесцвечены при помощи пошлых иносказаний. Правда, во всем произведении нельзя найти ни одного непристойного выражения; скажу больше: здоровяк-филистер, приученный современной условностью принимать безо всякой брезгливости целую россыпь заборных словечек в самом банальном американском или английском романе, будет весьма шокирован отсутствием оных в /"Лолите"/. Если же, ради успокоения этого парадоксального ханжи, редактор попробовал бы разбавить или исключить те сцены, которые при известном повороте ума могут показаться "соблазнительными" (смотри историческое решение, принятое достопочтенным судьей Джоном Вульси (*4), 6-го декабря 1933 г., по поводу другой, значительно более откровенной книги), пришлось бы вообще отказаться от напечатания /"Лолиты"/, ибо именно те сцены, в которых досужий бесстыдник мог бы усмотреть произвольную чувственность, представляют собой на самом деле конструкционно необходимый элемент в развитии трагической повести, неуклонно движущейся к тому, что только и можно назвать моральным апофеозом. Циник скажет, что на то же претендует и профессиональный порнограф; эрудит возразит, что страстная исповедь "Г. Г." сводится к буре в пробирке, что каждый год не меньше 12% взрослых американцев мужского пола, - по скромному подсчету, ежели верить д-ру Биянке Шварцман (*5) (заимствую из частного сообщения), - проходит через тот особый опыт, который "Г. Г." описывает с таким отчаянием, и что, пойди наш безумный мемуарист в то роковое лето 1947 года к компетентному психопатологу, никакой беды бы не случилось. Все это так, - но ведь тогда не было бы этой книги.
Да простится сему комментатору, если он повторит еще раз то, на чем он уже неоднократно настаивал в своих собственных трудах и лекциях, а именно, что "неприличное" бывает зачастую равнозначаще "необычному". Великое произведение искусства всегда оригинально; оно по самой своей сущности должно потрясать и изумлять, т. е. "шокировать". У меня нет никакого желания прославлять г-на "Г. Г.". Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нем соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям. Его чудаковатость, конечно, тяжеловата. Многие его случайные отзывы о жителях и природе Америки смешны. Отчаянная честность, которой трепещет его исповедь, отнюдь не освобождает его от ответственности за дьявольскую изощренность. Он ненормален. Он не джентльмен. Но с каким волшебством певучая его скрипка возбуждает в нас нежное сострадание к Лолите, заставляя нас зачитываться книгой, несмотря на испытываемое нами отвращение к автору! Как описание клинического случая, /"Лолите"/, несомненно, суждено стать одним из классических произведений психиатрической литературы, и можно поручиться, что через десять лет термин "нимфетки" будет в словарях и газетах. Как художественное произведение, /"Лолита"/ далеко выходит за пределы покаянной исповеди; но гораздо более важным, чем ее научное значение и художественная ценность, мы должны признать нравственное ее воздействие на серьезного читателя, ибо этот мучительный анализ единичного случая содержит в себе и общую мораль. Беспризорная девочка, занятая собой мать, задыхающийся от похоти маньяк - все они не только красочные персонажи единственной в своем роде повести; они, кроме того, нас предупреждают об опасных уклонах; они указывают на возможные бедствия. /"Лолита"/ должна бы заставить нас всех - родителей, социальных работников, педагогов - с вящей бдительностью и проницательностью предаться делу воспитания более здорового поколения в более надежном мире.
Джон Рэй (*6), д-р философии
Видворт, Массачусетс
5 августа 1955 года
(*1) /...двойное название.../ - Подзаголовок произведения пародирует названия английских "исповедальных" порнографических романов XVIII в., например широко известную в странах английского языка книгу Джона Клеланда "Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех, рассказанные Джоном Клеландом" (1749). Вместе с тем он, возможно, отсылает нас к одному из вероятных аллюзивных подтекстов "Лолиты" - сборнику эссе и рассказов французского поэта-символиста Поля Верлена "Записки вдовца" (1883-1884; русск. пер. 1911). В одном из рассказов поэт с умилением описывает свою 11-летнюю дочь, но в финале выясняется, что его дочь "никогда не существовала и, вероятно, уже никогда не родится". Верлен, как полагает А. Долинин, занимает особое место среди исторических лиц и литературных персонажей, с которыми отождествляет себя Гумберт Гумберт, в силу того, что он представляет собой пример "больного гения": кутила, дебошир, гомосексуалист, пьяница, наркоман и сифилитик, Верлен создал стихи высочайшего класса; к тому же он стрелял в своего "злого гения" Артюра Рембо, отсидел два года в тюрьме, в заключении обратился к христианству и написал цикл покаянных стихов. Обратим внимание на то, что в "Предисловии" и самой "исповеди" сходным образом охарактеризованы обстоятельства, в которых она писалась. А. Аппель также отмечает, что термин "светлокожий вдовец" (white widowed male) встречается в историях болезни пациентов психиатрических клиник.
(*2) /"Гумберт Гумберт"/ - Если фамилию Гумберт (Humbert) прочесть на французский манер, то она может восприниматься как омоним слова ombre (тень). Вместе с тем она омонимична испанскому слову hombre (человек). Используемое удвоение - Гумберт Гумберт - может пониматься как "тень человека" (ombre of an hombre), ведь к моменту опубликования своей книги повествователь уже мертв. Кроме того, здесь можно усмотреть намек на мрак наваждения и непонимания истинного положения вещей, в котором пребывает главный герой. Добавим также, что Г. Г., как и любой другой повествователь у Набокова, может рассматриваться как тень автора.
(*3) /Вивиан Дамор-Блок/ - анаграмма имени и фамилии писателя. Добавленное в русской версии "Дамор - по сцене, Блок - по одному из первых мужей" намекает на роль, которую сыграла поэзия А. Блока в становлении Набокова-поэта. В тексте в дальнейшем обнаруживаются аллюзии на Блока. В английской версии любовницу Куильти зовут Vivian Darkbloom. Она же "является" автором примечаний к роману Набокова "Ада".
(*4) /...историческое решение, принятое... судьей Джоном Вульси.../ - Суд под председательством нью-йоркского судьи Джона М. Вульси вынес решение, снявшее запрет на издание в США романа Джеймса Джойса "Улисс" как произведения будто бы порнографического и оскорбляющего общественную нравственность, что послужило прецедентом для пересмотра законов о печати.
которой - одна из сквозных тем романа, характерно упрощенное, примитивизированное видение и истолкование мира. В первоиздании имеется два варианта написания этого имени: "Биянка" и "Бианка".
(*6) /Джон Рэй/ - Это имя появляется не случайно, ибо, как указал еще А. Аппель, его носил английский натуралист (1627-1705), который создал систему классификации насекомых, основанную на принципе метаморфоза.
А. Люксембург
Часть I
1
Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.
она была всегда: Лолита.
А предшественницы-то у нее были? Как же - были... Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По).
Когда же это было, а?
Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.
Уважаемые присяжные женского и мужеского пола! Экспонат Номер Первый представляет собой то, чему так завидовали Эдгаровы серафимы - худо осведомленные, простодушные, благороднокрылые серафимы... Полюбуйтесь-ка на этот клубок терний.
2
сейчас раздам несколько прелестных, глянцевито-голубых открыток.
Ему принадлежала роскошная гостиница на Ривьере. Его отец и оба деда торговали вином, бриллиантами и шелками (распределяйте сами). В тридцать лет он женился на англичанке, дочке альпиниста Джерома Дунна, внучке двух Дорсетских пасторов, экспертов по замысловатым предметам: палеопедологии и Эоловым арфам (распределяйте сами). Обстоятельства и причина смерти моей весьма фотогеничной матери были довольно оригинальные (пикник, молния); мне же было тогда всего три года, и, кроме какого-то теплого тупика в темнейшем прошлом, у меня ничего от нее не осталось в котловинах и впадинах памяти, за которыми - если вы еще в силах выносить мой слог (пишу под надзором) - садится солнце моего младенчества: всем вам, наверное, знакомы эти благоуханные остатки дня, которые повисают вместе с мошкарой над какойнибудь цветущей изгородью и в которые вдруг попадаешь на прогулке, проходишь сквозь них, у подножья холма, в летних сумерках - глухая теплынь, золотистые мошки.
Старшая сестра матери, Сибилла, бывшая замужем за двоюродным братом моего отца - вскоре, впрочем, бросившим ее, - жила у нас в доме в качестве не то бесплатной гувернантки, не то экономки. Впоследствии я слышал, что она была влюблена в моего отца и что однажды, в дождливый денек, он лежомысленно воспользовался ее чувством - да все позабыл, как только погода прояснилась. Я был чрезвычайно привязан к ней, несмотря на суровость - роковую суровость - некоторых ее правил. Может быть, ей хотелось сделать из меня более добродетельного вдовца, чем отец. У тети Сибиллы были лазоревые, окаймленные розовым глаза и восковой цвет лица. Она писала стихи. Была поэтически суеверна. Говорила, что знает, когда умрет - а именно когда мне исполнится шестнадцать лет - и так оно и случилось. Ее муж, испытанный вояжер от парфюмерной фирмы, проводил большую часть времени в Америке, где в конце концов основал собственное дело и приобрел кое-какое имущество.
Я рос счастливым, здоровым ребенком в ярком мире книжек с картинками, чистого песка, апельсиновых деревьев, дружелюбных собак, морских дыей и улыбающихся лиц. Вокруг меня великолепная гостиница "Мирана Палас" вращалась частной вселенной, выбеленным мелом космосом, посреди другого, голубого, громадного, искрившегося снаружи. От кухонного мужика в переднике до короля в летнем костюме все любили, все баловали меня. Пожилые американки, опираясь на трость, клонились надо мной, как Пизанские башни. Разорившиеся русские княгини не могли заплатить моему отцу, но покупали мне дорогие конфеты. Он же, mon cher petit рара, брал меня кататься на лодке и ездить на велосипеде, учил меня плавать, нырять, скользить на водяных лыжах, читал мне Дон-Кихота и "Les Miserables", и я обожал и чтил его, и радовался за него, когда случалось подслушать, как слуги обсуждают его разнообразных любовниц - ласковых красавиц, которые очень много мною занимались, воркуя надо мной и проливая драгоценные слезы над моим вполне веселым безматеринством.
Я учился в английской школе, находившейся в нескольких километрах от дома; там я играл в "ракетс" и "файвс" (ударяя мяч об стену ракеткой или лщонью), получал отличные отметки и прекрасно уживался как с товарищами так и с наставниками. До тринадцати лет (т. е. до встречи с моей маленькой Аннабеллой) было у меня, насколько помнится, только два переживания определенно полового порядка: торжественный благопристойный и исключительно теоретический разговор о некоторых неожиданных явлениях отрочества, происходивший в розовом саду школы с американским мальчиком, сыном знаменитой тогда кинематографической актрисы, которую он редко видал в мире трех измерений; и довольно интересный отклик со стороны моего организма на жемчужно-матовые снимки с бесконечно нежными теневыми выемками в пышном альбоме Пишона "La Beaute Humaine", который я тишком однажды извлек из-под груды мрамористых томов Лондонского "Graphic" в гостиничной библиотеке. Позднее отец, со свойственным ему благодушием, дал мне сведения этого рода, которые по его мнению могли мне быть нужны; зто было осенью 1923-го года, перед моим поступлением в гимназию в Лионе (где мне предстояло провести три зимы); но именно л е т о м того года отец мой, увы, отсутствовал - разъезжал по Италии вместе с Mme de R. и ее дочкой - так что мне некому было пожаловаться, не с кем посоветоваться.
|