Машенька
Посвящаю моей жене
... Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь...
Пушкин
I
- Лев Глево... Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно...
- Можно,-- довольно холодно подтвердил Ганин, стараясь разглядеть в неожиданной темноте лицо своего собеседника. Он был раздражен дурацким положеньем, в которое они оба попали, и этим вынужденным разговором с чужим человеком,
- Я неспроста осведомился о вашем имени,-- беззаботно продолжал голос,-- По моему мнению, всякое имя...
- Давайте, я опять нажму кнопку,-- прервал его Ганин.
- Нажимайте. Боюсь, не поможет. Так вот: всякое имя обязывает. Лев и Глеб - сложное, редкое соединение. Оно от вас требует сухости, твердости, оригинальности. У меня имя поскромнее; а жену зовут совсем просто: Мария. Кстати, позвольте представиться: Алексей Иванович Алферов. Простите, я вам, кажется, на ногу наступил...
- Очень приятно,-- сказал Ганин, нащупывая в темноте руку, которая тыкалась ему в обшлаг. - А как вы думаете, мы еще тут долго проторчим? Пора бы что-нибудь предпринять. Черт...
- Сядем-ка на лавку да подождем,-- опять зазвучал над самым его ухом бойкий и докучливый голос. - Вчера, когда я приехал, мы с вами столкнулись в коридоре. Вечером, слышу, за стеной вы прокашлялись, и сразу по звуку кашля решил: земляк. Скажите, вы давно живете в этом пансионе? - Давно. Спички у вас есть? - Нету. Не курю. А пансион грязноват,-- даром, что русский. У меня, знаете, большое счастье: жена из России приезжает. Четыре года,-- шутка ли сказать... Да-с. А теперь не долго ждать. Нынче уже воскресенье.
- Тьма какая... - проговорил Ганин и хрустнул пальцами. - Интересно, который час...
Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины. Есть что-то грустное в таком запашке.
- Значит,-- осталось шесть дней. Я так полагаю, что она в субботу приедет. Вот я вчера письмо от нее получил. Очень смешно она адрес написала. Жаль, что такая темень, а то показал бы. Что вы там щупаете, голубчик? Эти оконца не открываются. - Я не прочь их разбить,-- сказал Ганин. - Бросьте, Лев Глебович; не сыграть ли нам лучше в какое-нибудь пти-жо? Я знаю удивительные, сам их сочиняю. Задумайте, например, какое-нибудь двухзначное число. Готово?
- Увольте,-- сказал Ганин и бухнул раза два кулаком в стенку.
- Швейцар давно почивает,-- всплыл голос Алферова,-- так что и стучать бесполезно.
- Но согласитесь, что мы не можем всю ночь проторчать здесь.
- Кажется, придется. А не думаете ли вы, Лев Глебович, что есть нечто символическое в нашей встрече? Будучи еще на терра фирма, мы друг друга не знали, да так случилось, что вернулись домой в один и тот же час и вошли в это помещеньице вместе. Кстати сказать,-- какой тут пол тонкий! А под ним-- черный колодец. Так вот, я говорил: мы молча вошли сюда, еще не зная друг друга, молча поплыли вверх и вдруг - стоп. И наступила тьма.
- В чем же, собственно говоря, символ? - хмуро спросил Ганин.
- Да вот, в остановке, в неподвижности, в темноте этой. И в ожиданьи. Сегодня за обедом этот,-- как его... старый писатель... да, Подтягин... - спорил со мной о смысле нашей эмигрантской жизни, нашего великого ожиданья. Вы сегодня тут не обедали. Лев Глебович? - Нет. Был за городом.
- Теперь - весна. Там, должно быть, приятно. Голос Алферова на несколько мгновений пропал и когда снова возник, был неприятно певуч, оттого что, говоря, Алферов вероятно улыбался:
- Вот когда жена моя приедет, я тоже с нею поеду за город. Она обожает прогулки. Мне хозяйка сказала, что ваша комната к субботе освободится?
- Совсем уезжаете из Берлина?
Ганин кивнул, забыв, что в темноте кивок не виден, Алферов поерзал на лавке, раза два вздохнул, затем стал тихо и сахаристо посвистывать. Помолчит и снова начнет. Прошло минут десять; вдруг наверху что-то щелкнуло. - Вот это лучше,-- усмехнулся Ганин. В тот же миг вспыхнула в потолке лампочка, и вся загудевшая, поплывшая вверх клетка налилась желтым светом. Алферов, словно проснувшись, заморгал. Он был в старом, балахонистом, песочного цвета пальто,-- как говорится, демисезонном - и в руке держал котелок. Светлые редкие волосы слегка растрепались, и было что-то лубочное, слащаво-евангельское в его чертах,-- в золотистой бородке, в повороте тощей шеи, с которой он стягивал пестренький шарф.
Лифт тряско зацепился за порог четвертой площадки, остановился.
- Чудеса,-- заулыбался Алферов, открыв дверь... - Я думал, кто-то наверху нас поднял, а тут никого и нет. Пожалуйте, Лев Глебович; за вами.