V
В этот вечер к Антону Сергеевичу зашел гость. Это был старый господин с желтоватыми усами, подстриженными на английский манер, солидный, очень опрятно одетый, в сюртуке и полосатых штанах... Подтягин его потчевал бульоном магги, когда вошел Ганин. Воздух был синеват от папиросных паров.
- Господин Ганин, господин Куницын,-- и Антон Сергеевич, сияя стеклами пенсне и посапывая, вдавил Ганина своей мягкой рукой в кресло.
- Это, Лев Глебович, мой старый однокашник, когда-то шпаргалки мне писал. Куницын осклабился.
- Было дело,-- проговорил он низким, круглым голосом. - А позвольте вас спросить, дорогой Антон Сергеевич, который теперь час?
- Да ну вас, час детский, можно еще посидеть. Куницын встал, подтягивал жилет. - Супруга ждет, не могу.
- Ну что же, не смею удерживать,-- развел руками Антон Сергеевич и бочком, через пенсне поглядел на гостя,-- а жене вашей кланяйтесь. 'Не имею чести знать, но поклон передайте.
- Благодарю,-- сказал Куницын. - Очень приятно. Всего доброго. Пальто я, кажется, в передней оставил.
- Я вас еще провожу,-- сказал Подтягин. - Простите, пожалуйста, Лев Глебович, сейчас вернусь,
Оставшись один, Ганин поудобнее уселся в старом зеленом кресле и в раздумье улыбнулся. Он зашел к старому поэту, оттого что это был, пожалуй, единственный человек, который мог бы понять его волненье. Ему хотелось рассказать ему о многом,-- о закатах над русским шоссе, о березовых рощах. В переплетенных старых журналах "Всемирная Иллюстрация" да "Живописное Обозрение" ведь бывали под виньетками стихи этого самого Подтягина. Антон Сергеевич вернулся, хмуро покачивая головой. - Обидел меня,-- сказал он, садясь к столу и барабаня пальцами. - Ах, как обидел... - В чем дело? - улыбнулся Ганин.
Антон Сергеевич снял пенсне, вытер его краем скатерти.
- Презирает он меня, вот в чем дело. Знаете, что он мне давеча сказал? Посмотрел с этакой холодной усмешечкой,-- вы, говорит, стихи свои пописывали, а я не читал. А если бы читал, терял бы то время, что отдавал работе. Вот что он мне сказал, Лев Глебович; я вас спрашиваю, умно ли это?
- А кто он такой? - спросил Ганин. - Да черт его знает.
Деньги делает. Эх-ма. Он человек, видите ли...
- Что же тут обидного, Антон Сергеич? У него одно, а у вас другое. Ведь вы его, небось, тоже презираете.
- Ах, Лев Глебович,-- заволновался Подтягин,-- да разве я не прав, коли презираю его? Не это ведь ужасно, а ужасно то, что такой человек смеет мне деньги предложить...
Он открыл кулак, выбросил на стол смятую бумажку. -... ужасно то, что я принял. Извольте любоваться,-- двадцать марковей, чтобы их черт подрал.
Старик совсем растрепетался, жевал губами, седая щетка под нижней губой прыгала, толстые пальцы барабанили по столу. Потом он с болезненным присвистом вздохнул и покачал головой.
- Петька Куницын... Как же, все помню... Хорошо учился, подлец. И аккуратный такой был, при часах. Пальцем показывал во время урока, сколько минут до звонка. Первую гимназию с медалью кончил.
- Странно должно быть вам это вспоминать,-- задумчиво сказал Ганин. - Странно вообще вспоминать, ну хотя бы то, что несколько часов назад случилось, ежедневную - и все-таки не ежедневную - мелочь. Подтягин внимательно и мягко посмотрел на него. - Что это с вами. Лев Глебович? Лицо у вас как-то светлее. Опять, что ли, влюблены? А насчет странностей воспоминанья... Фу ты, как хорошо улыбнулся... - Я недаром к вам зашел, Антон Сергеич... - А я вас Куницыным угостил.
Берите пример с него. Вы как учились?
- Так себе,-- опять улыбнулся Ганин. - Балашовское училище в Петербурге, знаете? - продолжал он, слегка подлаживаясь под тон Подтягина, как это часто бывает, когда говоришь со стариком. - Ну, вот. Помню тамошний двор. Мы в футбол лупили. Под аркой были сложены дрова. Мяч, бывало, собьет полено.
- Мы больше в лапту играли да в казаки-разбойники,-- сказал Подтягин. - Вот жизнь и прошла,-- добавил он неожиданно.
- А я, знаете, Антон Сергеевич, сегодня вспоминал старые журналы, в которых были ваши стихи. И березовые рощи.
Совестно даже в бланки вписывать: "поэт". Я, кстати, сегодня опять ни черта не понял. Чиновник даже обиделся. Завтра снова поеду. Ганин посмотрел себе на ноги и не спеша заговорил: - В школе, в последних классах, мои товарищи думали, что у меня есть любовница, да еще какая: светская дама. Уважали меня за это. Я ничего не возражал, так как сам распустил этот слух.
- Так, так,-- закивал Подтягин. - В вас есть что-то хитрое, Левушка... Это хорошо...
- А на самом деле я был до смешного чист. И совершенно не страдал от этой чистоты. Гордился ею, как особенной тайной, а выходило, что я очень опытен. Правда, я вовсе не был стыдлив или застенчив. Просто очень удобно жил в самом себе и ждал. А товарищи мои, те, что сквернословили, задыхались при слове "женщина", были все такие прыщеватые, грязные, с мокрыми ладонями. Вот за эти прыщи я их презирал. И лгали они ужасно отвратительно о своих любовных делах.
- Не могу скрыть от вас,-- своим матовым голосом сказал Подтягин,-- что я начал с горничной. А какая была прелесть, тихая, сероглазая. Глашей звали. Вот какие дела.
- Нет, я ждал,-- тихо сказал Ганин. - От тринадцати до шестнадцати лет, три, значит, года. Когда мне было тринадцать лет, мы играли раз в прятки, и я оказался со сверстником вместе в платяном шкалу. Он в темноте ч рассказал мне, что есть на свете чудесные женщины, которые позволяют себя раздевать за деньги. Я не расслышал правильно, как он их назвал, и у меня вышло: принститутка. Смесь институтки и принцессы. Их образ мне казался поэтому особенно очаровательным, таким таинственным. Но, конечно, я вскоре понял, что ошибся, так как те женщины, которые вразвалку ходили по Невскому и называли нас, гимназистов, "карандашами" вовсе меня не прельщали. И вот, после трех лет такой гордости и чистоты, я дождался. Это было летом, у нас в деревне.
Только вот скучно немного. Шестнадцать лет, роща. любовь...
Ганин посмотрел на него с любопытством. - Да что же может быть лучше, Антон Сергеевич?
- Эх, не знаю, не спрашивайте меня, голубчик. Я сам поэзией охолостил жизнь, а теперь поздно начать жить сызнова. Только думается мне, что в конце концов лучше быть сангвиником, человеком дела, а если кутить, так, чтоб")! зеркала лопались. - И это было,-- усмехнулся Ганин. Подтягин на минуту задумался. - Вот вы о русской деревне говорили, Лев Глебович.
Вы-то, пожалуй, увидите ее опять. А мне тут костьми лечь. Или, если не здесь, то в Париже. Совсем я сегодня раскис что-то. Простите,
опустив седую голову и вертя в руках кожаный футляр портсигара. Никто бы не мог сказать, о чем он размышлял. Были ли то думы о бледно прошедшей жизни, или же старость, болезнь, нищета, с темной ясностью ночного отраженья, являлись перед ним,-- были ли это думы о паспорте, о Париже, или просто - скучная мысль о том, что вот узор на коврике как раз вмещает носок сапога, что хорошо бы выпить холодного пива, что гость засиделся, не уходит,-- Бог весть; но Ганин, глядя на его большую поникшую голову, на старческий пушок в ушах, на плечи, округленные писательским трудом, почувствовал внезапно такую грусть, что уже не хотелось рассказывать ни о русском лете, ни о тропинках парка, ни тем более о том удивительном, что случилось вчера.
- Ну вот, я пойду. Спите спокойно, Антон Сергеевич. - Спокойной ночи, Левушка,-- вздохнул Подтягин. - Хорошо мы потолковали с вами. Вы вот не презираете меня за то, что я взял у Куницына денег.
И только в последнюю минуту, уже на пороге комнаты, Ганин остановился, сказал:
- Знаете что, Антон Сергеевич? У меня начался чудеснейший роман. Я сейчас иду к ней. Я очень счастлив. Подтягин приветливо кивнул.