Вместо предисловия |
Тринадцатая глава
Прежде всего надлежало узнать, кто она, собственно, такая. Но откуда начинать розыски? Какими я располагал данными? В июне 1929 года Севастьян жил в Блауберге в гостинице "Бомонт", где с ней познакомился. Она русская. Других улик не имелось.
У меня общая с Севастьяном неприязнь к почтовым операциям. Мне легче, кажется, отправиться за тысячу верст, чем написать коротенькое письмо, потом найти конверт и правильный адрес, купить нужную марку и послать письмо (а потом мучиться, что не помню, подписал я его или нет). Да к тому же в том щекотливом деле, которое мне предстояло, о переписке не могло быть и речи. В марте 1936 года, проведя месяц в Англии, я справился в туристической конторе и отправился в Блауберг.
́м проплывавшими неясными тополями. Красноверхий городок ютился у подножия серой горы с плавными очертаниями. Я оставил чемодан на хранение на безлюдной маленькой станции, где невидимые коровы печально мычали в каком-то отцепленном вагоне на задних путях, и пошел наизволок по некрутому взгорью к группе отелей и санаторных заведений за пахнущим прелью парком. Людей кругом было очень мало, был "мертвый сезон", и я вдруг с досадой подумал, что гостиница может оказаться закрытой.
Но она была открыта; удача покуда мне сопутствовала.
Здание было довольно приятным на вид, с ухоженным садом и готовыми зацвесть каштанами. Тут как будто могло разместиться не более пятидесяти человек, и это меня приободрило: я хотел по возможности ограничить свой выбор. Управляющий гостиницей оказался седовласым господином с подстриженной бородкой и бархатистыми черными глазами. Я приступил к делу очень осторожно.
Прежде всего я сказал, что мой покойный брат Севастьян Найт, известнейший английский писатель, был весьма доволен своим визитом сюда и что сам я не прочь здесь летом остановиться. Может быть, мне следовало взять комнату, подъехать исподволь, втереться в доверие, как говорят, и отложить свою необычную просьбу до более благоприятного случая; но я почему-то решил, что вопрос можно разрешить не сходя с места. Он сказал, что действительно помнит англичанина, который тут останавливался в 1929 году и каждое утро требовал себе ванну.
– А легко ли он сходился с людьми? – спросил я с притворной непринужденностью. – Или он всегда держался один?
– По-моему, он был здесь с отцом, – не очень уверенно сказал управляющий.
Некоторое время мы пытались разобраться с тремя или четырьмя англичанами, которым случилось стоять в отеле "Бомонт" за последние десять лет. Было очевидно, что он вряд ли помнит Севастьяна.
– Сказать по правде, – сказал я небрежно, – я пытаюсь найти адрес одной дамы, знакомой брата, которая здесь стояла тогда же, что и он.
Управляющий слегка поднял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я допустил грубый промах.
– Зачем? – сказал он. ("Подмазать его, что ли?" – мелькнуло у меня в голове.)
– Что ж, – сказал я, – я готов заплатить вам за труды по розыску нужных мне сведений.
– Каких сведений? – спросил он (старый подозрительный осел – да не попадутся ему на глаза сии строки).
– Мне желательно знать, – продолжал я, не теряя терпения, – не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы помочь мне найти адрес особы, которая останавливалась здесь в тех же числах, что и г. Найт, т. е. в июне 1929 года.
– Какой особы? – спросил он с сократовскими интонациями луис-карролевой Гусеницы.
– Имя ее мне в точности неизвестно, – сказал я с некоторым раздражением.
– Тогда как же прикажете мне искать ее? – сказал он, пожав плечами.
– Она русская, – сказал я. – Быть может, вы припомните русскую даму – молодую – и, ээ… хорошую собой?
– [63], – отвечал он все более холодным тоном. – Как можно всех упомнить?
– Всего проще, – сказал я, – было бы справиться в ваших книгах и выписать оттуда русские имена за июнь 1929-го.
– Таких окажется не одна, – сказал он. – Как вы узнаете, которая вам нужна, если вы не знаете ее имени?
– Вы дайте мне имена и адреса, – сказал я, отчаявшись, – а я уж сам разберусь.
– Нет, – сказал он.
– Вы хотите сказать, что у вас нет книг для регистрации гостей? – спросил я, стараясь говорить спокойно.
– О да, они у меня имеются, еще бы, – сказал он. – В моем деле необходим строгий порядок. О да, имена у меня все записаны, можете не сомневаться…
Он удалился в глубину комнаты и возвратился с большой черной книгой.
– Вот, прошу, – сказал он. – Первая неделя июля месяца 1935 года… Профессор Отт с супругой, полковник Самэн…
– Но послушайте, – сказал я, – меня не интересует июль 1935-го. Мне нужно…
Тут он захлопнул книгу и унес ее.
– Я только хотел показать вам, – сказал он, стоя ко мне спиной, – показать (щелкнул замок), что я содержу свои книги в образцовом порядке.
Он вернулся к своему столу и сложил втрое письмо, лежавшее на бюваре.
– Лето 1929-го, – сказал я умоляющим голосом. – Отчего вы не хотите показать страницы, которые мне нужны?
– Оттого, – сказал он, – что этого не полагается. Во-первых, я не хочу, чтобы человек мне совершенно незнакомый тревожил моих бывших и будущих постояльцев. Во-вторых, я не могу понять, для чего вам так необходимо найти особу, имени которой вы не желаете назвать. А в-третьих – я не хочу никаких неприятностей. У меня их и без того хватает. Тут вон в гостинице за углом жила одна швейцарская пара, так они покончили с собой в 29-м году, – прибавил он непонятно к чему.
– Это ваше последнее слово? – спросил я.
Он кивнул и посмотрел на часы. Я резко повернулся и хлопнул за собой дверью – во всяком случае, попытался хлопнуть, – как назло, двери были пневматические, с амортизатором.
Медленно брел я назад к станции. Парк. Может быть, перед смертью Севастьяну вспомнилась эта именно каменная скамья под кедром. Контур вон той горы мог быть монограммою какого-нибудь незабываемого вечера. Все это место представлялось мне гигантской кучей мусора, в которой, я знал, был зарыт темный драгоценный камень. Моя неудача была дикой, ужасной, мучительной. Свинцовая неповоротливость всякого усилия во сне. Безнадежное обшаривание расползающихся под руками вещей. Почему прошлое так ополчилось против меня?
"Что ж мне теперь делать?" Речку жизнеописания, которое мне так не терпелось начать, на одном из последних изгибов заволокло бледным туманом – как вот долину, на которую я глядел. Оставить все как есть и все-таки написать книгу? Книга с пробелом. Недоконченная картина: мученик со стрелами в боку, с нарисованными конечностями, на которые еще не положена краска.
Я был растерян, и было чувство, что мне некуда идти. Я так долго обдумывал всякие способы найти последнюю любовь Севастьяна, что понимал, что практически не было другого способа узнать ее имя. Имя! Я чувствовал, что узнал бы его тотчас, кабы добрался до этих засаленных черных фолиантов. Бросить все это и заняться сбором некоторых других подробностей, касавшихся Севастьяна, которые были мне нужны и которые я знал, где раздобыть?
В таком-то отупелом состоянии я сел в медленный местный поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда, может быть, в Швейцарию… Но нет, я не мог преодолеть жгучей боли от своей неудачи, хотя и старался забыться чтением английской газеты, которую прихватил: это был мой урок, так сказать, – читать только по-английски в видах предстоявшего мне труда… Но как приступить к тому, что далеко не закончено в голове?
Я был в отделении один (как обычно бывает во втором классе таких поездов), но на следующей станции вошел небольшого роста человек с густыми бровями, поздоровался на европейский манер, на французском с сильным гортанным выговором, и уселся напротив. Поезд бежал прямо в закат. Вдруг я заметил, что пассажир этот мне улыбается.
– Прегграсная погода, – сказал он и снял котелок, обнажив сплошную розовую плешь. – Вы англичанин? – спросил он, кивая и улыбаясь.
– М-да, в данный момент, – ответил я.
– Я виду, вижу, что вы читаете английский джугрналь, – сказал он, указывая пальцем; потом поспешно стянул лайковую перчатку и снова показал (может быть, ему кто-то сказал, что указывать пальцем в перчатке неучтиво). Я что-то пробормотал и поглядел в сторону: и вообще-то не люблю поездной болтовни, а теперь и подавно был к ней не расположен. Он посмотрел в направлении моего взгляда. Низкое солнце зажгло множество окон большого здания, медленно поворачивавшегося, показывавшего то одну исполинскую трубу, то другую, покуда поезд, погромыхивая, проходил мимо.
– Это есть, – сказал человечек, – "Фламбаум и Рот", большая фактория, фабрика. Бумага.
Засим последовала небольшая пауза. Потом он почесал свой большой блестящий нос и наклонился ко мне.
– Я бывал, – сказал он, – Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкастль.
– Да, – сказал он. – Иггрушечное дело. До войны. И я немного футбол игграл, – прибавил он, заметив, наверное, что я глядел на неровное поле с двумя унылыми воротами по краям – у одних недоставало перекладины.
Он подмигнул; его усики встопорщились.
– Один граз, вы знайте, – сказал он и задрожал от беззвучного смеха, – один граз, вы знайте, я бгросаю, бгросал мяч из "аут" и прямо в гол.
– Вот как, – сказал я устало, – и что же, попали?
– Ветегр попал. Это была гробинзонада!
– Как вы сказали?
– Гробинзонада – прегграсный фокус. Да… Вы вояжигруете далеко? – осведомился он вкрадчивым, наилюбезнейшим голосом.
– Этот поезд, – сказал я, – дальше Страсбурга как будто не идет.
– Нет; я имею, имел в виду в общих чегртах. Вы путешествуете?
– По чему? – спросил он, слегка склонив голову набок.
– По прошлому, может быть, – отвечал я.
Он кивнул так, словно понял. Потом опять наклонился ко мне, дотронулся до моего колена и сказал: "Я тепегр пгродаваю кожу – вы знайте – кожаные мячи, для дгругих, чтобы игграть. Стагрый! Не сильный! Еще намогрдашники собакам и подобное".
И он опять похлопал меня по колену. "Но граньше, – сказал он, – пгрошедший год, четыре пгрошедшие годы, я был в полиции – нет, нет, не весь, не совсем… Ггражданского платья. Понимайте меня?"
– Позвольте, – сказал я, – это наводит меня на мысль…
– Да, – сказал он, – если вам нужна помощь, хоггрошая кожа, cigarette-étuis[64], ремни, совет, пеггрчатки для бокса…
– Пятое и, может быть, первое, – сказал я.
– Мое имя Зильбегрманн, – сказал он, протянув руку. Я пожал ее и в свою очередь назвал себя.
– Но это не английское! – воскликнул он, шлепнув себя по колену. – Это грусское! Гаврит пагрусски? … пождите… Да! Ку-коль-ка.
Он умолк на минуту. Я обдумывал идею, которую он мне подал. Не обратиться ли в частное сыскное агентство? Что, если человечек этот и сам мог бы мне помочь?
– Риба! – вскричал он. – Вот дгругое. Фиш, так? и… Да. [65].
– Мне пришло в голову, – сказал я, – что если бы я описал вам свое затруднительное положение, то может быть…
– Но это всё, – сказал он со вздохом. – Я говорю (он опять стал загибать пальцы) литовский, немецкий, английский, фгранцузский (и опять остался большой). Забыл пагрусски. Весь! Совсем!
– Не могли бы вы… – начал я.
– Все, что угодно, – сказал он, – кожаные поясы, кошельки, записьменные книжки, рекоммендации.
– Рекомендации, – сказал я. – Видите ли, я пытаюсь отыскать одного человека… русскую даму, которую я никогда не видел и имени которой не знаю. Знаю только, что она какое-то время жила в одной гостинице в Блауберге.
– А-а, хогрошее место, – сказал г. Зильберман, – очень хогрошее, – и опустил кончики губ с выражением важного одобрения. – Хогрошая вода, пгроменад, казино. Что вы хотите мне вам сделать?
– Ну, сначала, – сказал я, – я хотел бы знать, что в таких случаях можно
– Лучше вы оставьте ее, – быстро проговорил г. Зильберман.
Потом он подался головой вперед и его пушистые брови пришли в движение.
– Забудьте ее, – сказал он. – Бгросьте ее из вашей головы. Это без полезно, не без опасно.
– Не в том дело, – сказал я. – Вопрос тут "как", а не "зачем".
– Каждый как имеет свой зачем, – сказал г. Зильберман. – Вы находите, находили ее фигугру, кагртину и теперь хотите находить ее саму сами? Это не есть любовь. Пфах! Повегрхность!
– Да нет же, – воскликнул я, – совсем не то. Я понятия не имею, как она выглядит. Но, видите ли, брат мой умер, и он ее любил, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все это довольно просто.
– Печально! – сказал г. Зильберман и покачал головой.
– Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – и мне интересна всякая подробность его жизни.
– Что в нем болело? – хрипло спросил г. Зильберман.
– Сердце, – ответил я.
– Сегрдце! Плохо. Очень много предупреждений, очень много… генегральных… генегральных…
– …репетиций смерти. Да, это так.
– Да. А сколько лет?
– Тридцать шесть. Он писал книги, под именем своей матери. Найт. Севастьян Найт.
– Запишите здесь, – сказал г. Зильберман, подав мне чрезвычайно изящную новую записную книжку, в которую вставлялся прелестный серебряный карандашик. С трыктрыкающим звуком он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и отдал мне книжку.
– Вам нгравится, нет? – сказал он с искательной улыбкой. – Позвольте вам маленький презент.
– Это очень мило, но право… – сказал я.
– Ничего, ничего, – сказал он, махнув рукой. – Итак, что вы хотите?
– Я хочу, – ответил я, – иметь полный список всех, кто стоял в отеле "Бомонт" в июне 1929 года. Мне также желательно иметь некоторые сведения о том, кто они, по крайней мере женщины. Мне нужны их адреса. Мне нужно удостовериться, что под иностранным именем не скрывается русская. После этого я выберу наиболее вероятную или вероятные из них и – -
– …и попытайтесь их найти, – сказал г. Зильберман, кивая. – Хогрошо! Очень хогрошо! Я имел, имею всех отельегров вот здесь (он показал свою ладонь), и это будет легко. Ваш адрес, пожалуйста.
Он достал другую записную книжку, на этот раз очень потрепанную, из которой вываливались, как осенние листья, некоторые странички, исписанные вдоль и поперек. Я сказал еще, что буду безвыездно ждать его в Страсбурге.
– Пятница, – сказал он. – В шесть часов пунктуально.
Он дремал до самого Страсбурга. Там мы расстались.
– Но послушайте, – сказал я, когда мы пожали друг другу руки. – Вы должны назвать мне свой гонорар… То есть я готов заплатить, сколько вы найдете нужным… И может быть, требуется какой-то аванс…
– Вы мне пришлете свою книгу, – сказал он, поднимая свой толстенький палец. – И заплатите за возможные передегржки, – прибавил он вполголоса. – Ггразумеется!
Примечания
"У нас много бывает хорошеньких дам".
[64] Папиросницы.
[65] Ср. финал "Вишневого сада" и третий акт "Трех сестер" (в обоих случаях "сестра" вместо "брата"). Это может быть одна из многих реминисценций Чехова в романе.