Смех в темноте
Глава 19

19

Поль проводил ее взглядом, и складки жира у него на затылке стали при этом свекольно-красными. Добродушный от природы человек, он без колебаний проделал бы с Марго ту самую операцию, которой она готова была подвергнуть его самого. Он подивился, кто ее спутник и где Альбинус, он чувствовал, что тот где-то поблизости, и мысль о том, что девочка может внезапно его увидеть, была для него непереносима. Свисток судьи, означавший окончание игры, был большим облегчением; теперь можно было сбежать, прихватив с собой Ирму.

Когда приехали домой, Ирма выглядела усталой — только кивала на вопросы о матче и лучилась той особенной, слегка таинственной улыбкой, которая принадлежала к самым очаровательным ее свойствам.

— Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду, — сказал Поль.

— Спать, спать, — сказала она.

— Ах, нет, — сонно возразила Ирма.

— Что ты, полночь. Как же можно?

— Скажи, Поль, — спросила Элизабет, когда девочку наконец удалось уложить, — у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Поль, скажи мне!

— Мне нечего сказать, — ответил он, покрывшись вдруг ярким румянцем.

— Никаких встреч? — настаивала она. — Наверное?

— Откуда ты взяла? — пробормотал он, основательно смущенный прямо какой-то телепатической впечатлительностью, которая развилась у Элизабет после расставания с мужем.

— Я всегда этого боюсь, — прошептала она тихо, склонив голову.

На другое утро Элизабет проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руках градусник.

— Ирма больна, сударыня, — лихо объявила она. — Вот — тридцать восемь и пять.

— Тридцать восемь и пять, — повторила Элизабет, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, недаром я вчера беспокоилась».

Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок.

— Там рыбак и лодка, — сказала она, показывая на потолок, где лучи лампы образовали какие-то узоры (было еще очень рано, и шел снег).

— Горлышко болит, моя лапочка? — спросила Элизабет, которой все никак не удавалось справиться со своим халатом. Потом она с беспокойством наклонилась к остренькому лицу дочери.

— Боже мой, какой лоб горячий! — воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы.

— И еще тростинки — одна, две, три, четыре тростинки, — тихо проговорила Ирма, по-прежнему глядя вверх.

— Надо позвонить доктору, — сказала Элизабет.

— Ах, сударыня, нет нужды, — возразила бонна. — Я дам ей горячего чаю с лимоном и аспирину. Все сейчас больны гриппом.

Элизабет постучала к Полю. Тот как раз брился, и так, с намыленными щеками, он вошел к Ирме. Поль постоянно умудрялся порезаться — даже безопасной бритвой, — и сейчас у него на подбородке расплылось сквозь пену ярко-красное пятно.

— Земляника со взбитыми сливками, — тихо произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней.

Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели и, глядя в угол, стал считать ее пульс. Ирма рассматривала белые волоски во впадине его мудрено устроенного уха и извилистую жилу на розовом виске.

— Так-с, — произнес доктор, посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть, и Элизабет помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая, у нее сильно выпирали лопатки. Доктор приложил ей к спине стетоскоп, тяжело дыша и прося ее дышать тоже.

— Так-с, — сказал он опять.

Потом он стал трамбовать ей стетоскопом грудь и щупать ледяными пальцами живот. Наконец он разогнулся, потрепал ее по головке, помыл руки, поправил засученные рукава рубашки, и Элизабет повела его в кабинет, где он, уютно усевшись, отвинтил колпачок своего самоструйного пера и стал писать рецепты.

— Да, грипп, — сказал он. — Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболела и певица, и ее аккомпаниатор.

На другое утро температура заметно понизилась. Зато Поль чувствовал себя скверно, хрипел и поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал, как обычно, в свою контору. Бонна тоже чихала.

Вечером, когда Элизабет вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма прищурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике рядом липкий стакан с лимонадом, выпила и поставила обратно, почти без звона, тихо причмокивая губами.

В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, а потом стала ждать дружеского рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, было слишком поздно, и поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, — просто предупреждая, что сейчас он и сам появится и можно велеть подавать ужин. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а человек, который вот уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, жившей на четвертом этаже, — Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Она знала также, что не нужно распространяться об отце, который поселился отдельно со своей маленькой подругой, — это Ирма узнала из разговора двух дам, спускавшихся по лестнице впереди нее.

Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает? Может быть, это все-таки отец? И его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой».

окно, пахнуло чудесным морозным воздухом. На мостовой, в темноте, стоял человек и глядел вверх. Она довольно долго смотрела на него — к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек все стоял и стоял. Потом он повернулся и ушел. Ирме стало жалко его. Она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться. Наконец она уснула, и ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей. Он улыбнулся, поскользнулся и с размаху сел на лед, и с головы его свалился цилиндр, и тогда она тоже упала. Лед ужасно колол, а встать невозможно, и к тому же ее клюшка, изогнувшись, словно гусеница, куда-то уползла.

Утром у нее было сорок и три десятых, лицо стало синевато-серым, и она жаловалась на боль в боку. Доктора вызвали немедленно.

У больной был пульс сто двадцать, грудь, выстукиваемая пальцем там, где было больно, издавала глухой звук, а стетоскоп обнаружил сухие хрипы. Доктор велел немедленно облечь ее в тугой компресс, назначил фенацетин и успокоительное. Элизабет вдруг почувствовала, что сходит с ума, что после всего происшедшего судьба просто не имеет права так ее мучить. С большим трудом она взяла себя в руки, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного.

Поль проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить шепотом, спросил, грозит ли жизни Ирмы опасность.

— Я еще сегодня заеду, — ответил доктор, взвешивая слова.

«Все то же самое, — думал старик Ламперт, сходя по лестнице. — Те же вопросы, те же умоляющие взгляды». Он посмотрел в записную книжку и сел в автомобиль, громко захлопнув дверцу. Минут через пять он уже входил в другую комнату.

Альбинус встретил его в теплой шелковой куртке, которую он имел обыкновение надевать, работая в кабинете.

— Она со вчерашнего дня какая-то кислая, — сказал он озабоченно. — Жалуется, что все болит.

— Жар есть? — спросил Ламперт, думая о том, сказать ли этому обеспокоенному любовнику, что у его дочери пневмония.

— Нет, температуры как будто нет, — сказал Альбинус с тревогой в голосе. — Но я слышал, что грипп без температуры особенно опасен.

«К чему, собственно, рассказывать? — подумал Ламперт. — Семью он бросил без колебаний. Захотят — известят сами. Нечего мне соваться в это».)

— Ну, ну, — сказал Ламперт, вздыхая, — покажите мне нашу милую больную.

Марго лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая. Рядом сидел, скрестив ноги, Рекс и карандашом рисовал на исподе папиросной коробки ее прелестную голову.

(«Прелестная, слов нет, — подумал Ламперт. — А все-таки в ней есть что-то змеиное».)

Рекс, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт приступил к осмотру больной. Маленькая простуда — больше ничего.

— Посидите дома два-три дня, — сказал Ламперт. — Как у вас с кинематографом? Кончили сниматься?

— Ох, слава Богу, кончила! — ответила Марго, томно запахиваясь. — Но в следующем месяце будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени здорова.

(«С другой же стороны, — беспричинно подумал Ламперт, — он с этой шлюшкой погибнет».)

Когда врач ушел, Рекс вернулся к лежащей Марго и продолжал небрежно рисовать, посвистывая сквозь зубы. Альбинус стоял рядом, вскинув голову, и смотрел на ритмический ход его костистой белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать статью о нашумевшей выставке.

— Приятная роль — быть другом дома, — сказал Рекс и усмехнулся.

— Да, я люблю тебя, такого урода, — но ничего не поделаешь, сам знаешь…

Он смял коробку, потом бросил ее на стол.

— Послушай, милочка, тебе ведь все-таки когда-нибудь придется ко мне прийти, это совершенно ясно. Мои визиты сюда, конечно, очень веселы и все такое, но таким весельем я уже сыт по горло.

— Во-первых, пожалуйста, говори тише, во-вторых, я вижу, ты будешь доволен только тогда, когда мы сделаем что-то дурацки неосторожное, а ведь он, если хоть что-то заподозрит, меня убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша.

— Убьет… — усмехнулся Рекс. — Ну и богатая же у тебя фантазия!

— Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, — когда он на мне женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее. Из дома жену так легко не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, — всякие у меня планы.

— Кинематограф, — усмехнулся Рекс снова.

— Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать. Мне так же невтерпеж, как и тебе, любимый.

Он пересел на край кушетки и обнял ее за плечо.

— Нет, нет, — сказала она, дрожа и жмурясь.

— Только один крохотный поцелуй.

— Самый-самый наикрохотный, — сказала она глухо.

Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь и послышались шаги Альбинуса — по ковру, по паркету, по ковру и снова по паркету.

Марго испуганно зашипела, теребя острыми ослепительными ногтями узел, — и тут вошел Альбинус.

— Нет, я не обнимаю фрейлейн Петерс, — невозмутимо сказал Рекс. — Я только хотел поправить подушку и, как видите, запутался.

Марго продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц. Положение было чрезвычайно фарсовое, и Рекс наслаждался им до крайности.

— Ради Бога, не зарежьте ее, — восторженно сказал Рекс.

— Пусти, — сказал Альбинус, но Марго крикнула:

— Не смей резать кружево, лучше отпороть пуговицу.

— Стоп, это ведь моя пуговица! — радостно завизжал Рекс.

Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Рекс на всякий случай дернул опять, что-то треснуло, он освободился.

— Пойдемте ко мне в кабинет, — злобно сказал Альбинус.

«Ну-с, надо держать ухо востро», — подумал Рекс и вспомнил прием, который уже однажды помог ему обдурить соперника.

— Садитесь, пожалуйста, — нахмурившись, сказал Альбинус. — То, что я хочу сказать вам, очень важно. Это связано с выставкой «Белая ворона»^[59]. Я хотел попросить вас мне помочь, видите ли, я заканчиваю довольно сложную и — гм — тонкую статью, и несколько выставившихся художников разношу в пух и прах.

(«Эге, — подумал Рекс. — Так вот отчего ты такой хмурый! Мрачность мудрого ума? Муки вдохновения? Какая прелесть!»)

— Мне хотелось бы, — продолжал Альбинус, — чтобы вы сделали иллюстрации к моей статье, нарисовали несколько карикатур, подчеркнув то, что я критикую, высмеяв цвет и композицию, — так же, как вы обошлись с Барцело.

— Я к вашим услугам, — сказал Рекс. — Но у меня тоже есть небольшая просьба. Видите ли, я жду гонорара из нескольких мест, но… сейчас приходится туговато. Вы могли бы выдать мне аванс? Пустяк — скажем, пятьсот марок?

— Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой разумеется, что вы должны назначить мне цену на иллюстрации.

— Это каталог? — спросил Рекс. — Можно посмотреть? Все женщины, женщины, — с нарочитой брезгливостью произнес он, разглядывая репродукции. — Женщины прямые, косые и даже с элефантиазисом…

— А с чего это вдруг женщины вас раздражают? — лукаво спросил Альбинус.

— Ну это, полагаю, дело вкуса, — сказал Альбинус, который гордился широтой своих взглядов. — Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете ли, часто встречается среди людей искусства. В лавочнике меня бы это покоробило, но живописец — другое дело, это, пожалуй, даже привлекательно, романтично. Романтические романские романы — чем не каламбур! Впрочем, должен вас заверить: вы очень много теряете.

— Благодарю покорно, для меня женщина — только безобидное млекопитающее и лишь иногда — милая компаньонка.

Альбинус рассмеялся:

— Ну, раз вы уж так разоткровенничались, и я должен вам кое в чем признаться. Эта актриса, Каренина, как увидела вас, сразу сказала, что вы к женскому полу равнодушны.

(«Неужто действительно так и сказала?» — подумал Рекс.)

Примечания

«Белая ворона» — Возможно, имеется в виду группа художников-абстракционистов «Голубой всадник» (Der Blaue Reiter), созданная в Мюнхене в 1911 г., членами которой были (в числе прочих) В. Кандинский и П. Клее.