Смех в темноте
Глава 4

4

Дома ничего не изменилось, и это было странно. Элизабет, Ирма, Поль принадлежали точно другой эпохе, светлой и мирной, как пейзажи ранних итальянцев. Поль, весь день работавший в своей конторе, любил спокойно провести вечер у сестры. Он с нежным уважением относился к Альбинусу, его учености и вкусу, прелестным вещам, окружавшим его, — к шпинатному гобелену в столовой: охота в лесу.

Альбинус, отпирая дверь своей квартиры, с замиранием, со сквозняком в животе, думал о том, что сейчас встретится с женой: не почует ли она по выражению его лица измену? (Ибо эта прогулка под дождем уже являлась изменой — все прежнее было только вымыслом и снами.) Быть может, из-за кошмарного невезения, его заметили и о его действиях ей сообщили. Вдруг от него пахнет ее дешевыми духами? И, отпирая дверь в прихожую, он торопливо мысленно сочинял историю, которая может в случае чего пойти в ход: о молодой художнице, о бедности и таланте ее, о том, как он попытался ей помочь. Но ничто не изменилось — ни белизна двери в глубине коридора, за которой спала дочка, ни просторное пальто шурина, висевшее на вешалке (совершенно необыкновенной вешалке, обернутой в красный шелк) и такое же спокойное и добропорядочное, как всегда.

Он пошел в гостиную. Здесь собрались все: Элизабет в своем привычном твидовом платье в клетку, Поль с сигарой да еще старая знакомая, вдова барона, обедневшая во время инфляции и теперь подрабатывавшая понемногу на торговле коврами и картинами… Неважно, что они говорили: ритм повседневности действовал так успокаивающе, что он почувствовал спазму радости: ничего здесь о нем не знают.

И потом, лежа рядом с женой в мирно освещенной, неброско обставленной спальне, видя в зеркале, как обычно, часть радиатора центрального отопления (выкрашенного в белый цвет), Альбинус дивился своей двойственности: нежность к Элизабет по-прежнему была прочна и ненарушима, но в то же время ум жгла мысль, что, быть может, уже завтра, да, конечно же, завтра…

Но все это оказалось не так просто. Во второе свидание Марго искусно избегала поцелуев, и помыслить было невозможно о том, чтобы отвести ее в какой-нибудь отель. Рассказывала она о себе немного — только то, что сирота, дочь художника (курьезное, однако, совпадение), живет у тетки, очень нуждается, хотела бы переменить свою утомительную службу.

Альбинус назвался на скорую руку придуманным именем Шиффермиллера, и Марго с раздражением подумала: «Везет же мне на мельников»^[25], — а затем: «Ой, врешь».

Март был дождливый, ночные прогулки под зонтиком мучили Альбинуса, и он вскоре предложил ей зайти в кафе. Кафе он выбрал маленькое, мизерное, зато безопасное, так как знакомых в таком не встретишь.

телефонную книгу. Пока он своей несколько мешковатой, разгильдяйской походкой шел к телефону, она, схватив со стула его шляпу, быстро посмотрела на ее шелковое дно и прочла его имя и фамилию (необходимая мера против рассеянности художников при шапочном разборе).

А тем временем Альбинус, нежно улыбаясь, принес телефонный справочник, держа его почтительно, словно Библию, и, пользуясь тем, что он смотрит на ее длинные опущенные ресницы, Марго живо нашла его адрес и телефон и, ничего не сказав, спокойно захлопнула размякший голубой том.

— Сними пальто, — тихо сказал Альбинус, впервые обратившись к ней на «ты».

Она, не вставая, принялась вылезать из рукавов, наклоняя свою прелестную шейку и поводя то правым, то левым плечом, и на Альбинуса веяло фиалковым жаром^[26], пока он помогал ей освободиться от пальто и глядел, как ходят ее лопатки, как собираются и вновь расходятся складки смугловатой кожи на позвонках. Она сняла и шляпку, посмотрелась в зеркало и, послюнявив палец, пригладила на висках черные акрошкеры.

пятнышко на нежном изгибе левой скулы.

«Если бы мне сказали, что за это меня завтра повесят, — подумал он, — я все равно бы на нее смотрел».

Даже легкая вульгарность, берлинский перелив ее речи перенимали особое очарование у звучности ее голоса, у блеска белозубого рта. Смеясь, она сладко жмурилась, и ямочка пускалась в пляс на ее щеке. Он хотел взять ее руку, но она ее тут же отдернула.

— Ты сведешь меня с ума, — пробормотал Альбинус.

Марго хлопнула его по кисти и сказала, тоже на «ты»:

— Веди себя хорошо, будь послушным.

Первой мыслью Альбинуса на другое утро было: «Так дальше невозможно, просто невозможно. Следует взять для нее комнату — к черту тетку. Мы будем одни, мы будем одни. Обучать арсу аморису. Она еще так молода… так чиста, так сводит меня с ума…»

— Ты спишь? — тихо спросила Элизабет.

Он притворно зевнул и открыл глаза. Элизабет, в голубой ночной сорочке, сидела на краю постели и читала письма.

— Что-нибудь интересное? — спросил Альбинус, чуть удивленно глядя на ее пресно-белое предплечье.

— Он просит у тебя опять денег. Говорит, что жена и теща больны, что против него интригуют. Говорит, что даже на краски денег не хватает. Мне кажется, ему нужно помочь.

— Да-да, непременно, — отвечал Альбинус, необычайно живо представив себе покойного отца Марго — тоже, вероятно, старого, малодаровитого, разжеванного жизнью художника.

— А это — приглашение в «Палитру», придется пойти. А это — из Америки.

— Прочти вслух, — попросил он.

— «Дорогой сэр. Боюсь, у меня не так много накопилось пока новостей, о которых необходимо вам сообщить, но кое-что мне все же хотелось добавить к написанному вам ранее пространному письму, на которое вы, к слову сказать, пока не ответили. Поскольку я предполагаю приехать осенью…»

с другого конца.

— А, здравствуйте, — воскликнула Элизабет и сделала мужу ту определенную гримасу, по которой он всегда знал, что звонит баронесса, большая телефонница.

Он потянулся за письмом из Америки и посмотрел на дату. Странно, что он до сих пор не удосужился ответить на предыдущее, Вошла Ирма, всегда приходившая по утрам здороваться о родителями. Она молча поцеловала отца, затем — мать, которая слушала телефонное повествование с закрытыми глазами и то невпопад бормотала нечто, что могло быть истолковано как признак согласия, то изображала притворное изумление.

— Чтобы никаких сюрпризов няне сегодня не было, — тихо сказал Альбинус дочке. Ирма улыбнулась и, разжав кулачок, показала, что он полон стеклянных шариков.

Она была некрасивая; веснушки густо обсыпали ее бледный, набыченный лобик, ресницы также были белесыми, а излишне длинный нос был словно приставлен к, маленькому личику.

— Спасибо, непременно, — облегченно проговорила Элизабет и повесила трубку.

Альбинус готов был вновь вернуться к чтению письма. Элизабет держала дочь за руки и что-то забавное ей говорила, смеясь, целуя ее и слегка подергивая после каждой фразы. Ирма сдержанно улыбалась и скребла ногой по полу. Опять затрещал телефон. На этот раз Альбинус приложил трубку к уху.

— Здравствуй, милый Альберт, — сказал женский голос.

— Кто говорит? — спросил Альбинус и вдруг почувствовал слабое головокружение, словно спускается на очень быстром лифте.

— Нехорошо было меня обманывать, — продолжал голос, — но я тебя прощаю. Я хотела только тебе сказать, что…

— Вы ошиблись номером, — хрипло сказал Альбинус и разъединил, в то же время с ужасом подумав, что как он давеча слышал голос баронессы, просачивавшийся с того конца, так и Элизабет могла сейчас что-то слышать.

— Что это было? — с любопытством спросила она. — Отчего ты такой красный?

— Какая-то дичь! Ирма, уходи, нечего тебе тут валандаться. Совершенная дичь. Уже десятый раз за два дня попадают ко мне по ошибке. Он пишет, что, вероятно, приедет к концу года. Буду рад с ним познакомиться.

— Кто пишет?

— Ах, господи, никогда ничего сразу не понимаешь. Этот самый американец, Рекс.

— Какой Рекс? — уютно спросила Элизабет.

Примечания

25. «Везет мне на мельников…» — Цепочка совпадений, организованная «главным режиссером» спектакля (или «фильмы»), сложнее, чем кажется Марго. Прежде всего, не только Рекс назвался Миллером (miller по-английски «мельник»), а Альбинус — Шиффермиллером; в финале романа (глава 39) возникает и подлинный Шиффермиллер. Набоков также имел в виду и другое значение слова miller — так называются бабочки семейств Noctuidae — «совки», или «ночницы», крылышки у которых присыпаны белой пыльцой. С белым мотыльком соотнесен далее, в начале главы 14, Альбинус. Этот энтомологический аспект подтверждается в тексте «Лолиты».

…на Альбинуса веяло фиалковым жаром… — Фиалковый (фиолетовый) и лиловый цвета для Альбинуса (как, впрочем, и для Гумберта) — цвета страсти.