Строка 501: l'if
Французское название тиса. Его английское название - "yew", откуда и Юшейд ("тень тиса" - смотри в строке 510). Интересно, что по-земблянски плакучая ива также называется "иф" (if, а тис называется - "таз", tas).
Строка 502: Большой батат
Омерзительный каламбур, намеренно помещенный чуть ли не вместо эпиграфа, дабы подчеркнуть отсутствие уважения к Смерти. Я еще со школьной скамьи помню soi-distant{1} "последние слова" Рабле, находившиеся среди прочих блестящих обрывков в каком-то учебнике французского языка: "Je m'en vais chercher le grand peut-кtre"2.
Строка 503: IPH
Хороший вкус и закон о диффамации не позволяют мне открыть настоящее название почтенного института высшей философии, в адрес которого наш поэт отпускает в этой Песни немало прихотливых острот. Его конечные инициалы, HP (High Philosophy{3}), снабдили студентов аббревиатурой "Hi-Phi", и Шейд тонко спародировал ее в своих комбинациях - IPH, или If{4}. Он расположен, и весьма живописно, в юго-западном штате, который должен здесь остаться неназванным.
Полагаю необходимым заявить также, что совершенно не одобряю легкомыслия, с которым поэт наш третирует, в этой Песни, определенные аспекты духовных чаяний, осуществить которые способна только религия (смотри примечание к строке 549).
Строка 549: IPH презирал богов (и "Г")
Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту. Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед, подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое. В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и поэтом, бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья". Я переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение к этому предмету.
Мне случилось упомянуть, - забыл, в какой связи, - о некоторых отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская разновидность протестантства довольно близка к "верхним" англиканским церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию", что, как правило, означает, в самом лучшем случае, полуприверженность к какой-либо полуязыческой секте, в худшем же - еле теплый атеизм. Мужа она отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм обрядового вероисповедания.
По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии "греха", о том, как оно смешалось с идеей "преступления", значительно более плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от некоторых обрядов нашей церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато изукрашенном алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и стоит сбоку от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую орхидею, - извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для моих пустячных грехов.
ШЕЙД: Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них - без гордыни, похоти и праздности - поэзия никогда не смогла бы родиться.
КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
ШЕЙД: На ней основана любая религия.
КИНБОТ: То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не может.
ШЕЙД: Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь идет об убийстве L'homme est nй bon{1}.
КИНБОТ: И все же, основное определение греха - это непослушание Господней воле.
КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
КИНБОТ: Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может быть грешником?
ШЕЙД: Он может мучить животных. Может отравить источники своего острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
КИНБОТ: И стало быть, девиз?..
ШЕЙД: Жалость.
КИНБОТ: Но кто же внушил ее нам, Джон? Кто Судия жизни и Творец смерти?
ШЕЙД: Жизнь - большой сюрприз. Не вижу, отчего бы смерти не быть еще большим.
КИНБОТ: Вот тут-то я и поймал вас, Джон: стоит нам отвергнуть Высший Разум, что полагает нашу личную потустороннюю жизнь и направляет ее, как нам придется принять невыносимо страшное представление о Случайности, распространенной на вечность. Смотрите, что получается. На всем протяжении вечности наши несчастные призраки пребывают во власти неописуемых превратностей. Им не к кому воззвать, не у кого испросить ни совета, ни поддержки, ни защиты - ничего. Бедный призрак Кинбота, бедная тень Шейда, они могли заблудиться, могли поворотить не туда - из одной лишь рассеянности или просто по неведению пустякового правила нелепой игры природы, - если в мире вообще существуют какие-то правила.
ШЕЙД: Есть же правила в шахматных задачах: недопустимость двойных решений, к примеру.
КИНБОТ: Я подразумевал сатанинские правила, которые противник скорее всего нарушит, едва мы начнем их понимать. Вот почему не всегда работает черная магия. Демоны, в телескопическом их коварстве, нарушают условия, заключенные с нами, и мы опять погружаемся в хаос случайностей. Даже если мы укротим случайность необходимостью и допустим безбожный детерминизм, машинальность причин и следствий, с тем, чтобы посмертно дать нашим душам сомнительное утешение метастатистики, нам все равно придется расплачиваться личными неудачами, тысяча вторым автомобильным крушением сверх числа намеченных на празднование Дня Независимости в Гадесе. Нет-нет, если уж мы решаем всерьез относиться к загробной жизни, не стоит с самого начала опускаться до уровня научно-фантастической нелепости или истории спиритизма в эпизодах. Мысль о душе, ныряющей в беспредельную и беспорядочную загробную жизнь без руководящего ею Провидения-
ШЕЙД: За углом всегда отыщется психопомпос, не так ли?
КИНБОТ: Но только не за этим, Джон. Без Провидения душе останется уповать на осколки ее скорлупы, на опыт, накопленный в пору внутрителесного заточения, по-детски цепляться за провинциальные принципы и захолустные уложения, за индивидуальность, образованную по-преимуществу тенями, которые отбрасывает решетка ее же собственной тюрьмы. Религиозное сознание и на миг не утешится подобной идеей. Насколько разумнее - даже с точки зрения гордого безбожника! - принять присутствие Божие: вначале как фосфорическое мерцание, бледный свет в потемках телесной жизни, а после - как ослепительное сияние! Я тоже, я тоже, дорогой вы мой Джон, был в свое время подвержен религиозным сомнениям. Церковь помогла мне перебороть их. Она помогла мне также не просить слишком многого, не требовать слишком ясного образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал-
ШЕЙД: Отчего это каждый непременно норовит процитировать мне блаженного Августина?
КИНБОТ: Как сказал Блаженный Августин: "Человек может понять, что не есть Бог, но не способен понять, что Он есть". Думается, я знаю, что Он не есть: Он не есть отчаяние, Он не есть страх, Он не есть земля в хрипящем горле, ни черный гул в наших ушах, сходящий на нет в пустоте. Я знаю также, что так или этак а Разум участвовал в сотворении мира и был главной движущей силой. И пытаясь найти верное имя для этого Вселенского Разума, для Первопричины, или Абсолюта, или Природы, я признаю, что первенство принадлежит имени Божию.
Строка 550: Мистический нес вздор
Я должен сказать кое-что касательно более раннего примечания (к строке 12). Ученость и совестливость долго им занимались, и ныне я думаю, что две строки, помещенные в том примечании, искажены и измараны поспешной мечтательностью суждения. Только там, один-единственный раз во все то время, что я пишу этот многотрудный комментарий, разочарование и обида довели меня до порога подлога. Я вынужден просить читателя пренебречь приведенными там строками (в которых, боюсь, и размер-то мной восстановлен неверно). Я мог бы вычеркнуть их перед отдачей в печать, но тогда придется перерабатывать все примечание или, по крайности, значительную его часть, а у меня времени нет на подобные глупости.
Строки 557-558: Как отыскать в удушьи и в тумане янтарный нежный шар, Страну Желаний
Лучший куплет во всей этой Песни.
Я далек от того, чтобы намекать на существованье какой-то другой женщины в жизни моего друга. Он смирно играл роль образцового мужа, навязанную ему захолустными поклонниками, а кроме того, - смертельно боялся жены. Не раз приходилось мне одергивать сплетников, которые связывали имя поэта с именем одной его студентки (смотри "Предисловие"). В последнее время американские романисты, состоящие в большинстве членами Соединенного факультета английской литературы, который, с какой стороны ни взгляни, пропитан литературной одаренностью, фрейдистскими выдумками и постыдной гетеросексуальной похотью гораздо пуще, чем весь прочий свет, заездили эту тему до изнурения, - и потому я навряд ли решусь на тягостную церемонию представления вам сей юной особы. Да я и знал-то ее едва-едва. Пригласил однажды к себе, - скоротать вечерок с Шейдами, - единственно ради опровержения всех этих слухов; что очень кстати напомнило мне о необходимости сказать нечто по поводу удивительного ритуала обмена приглашениями, бытующего в унылом Нью-Вае.
Справившись в моем дневничке, я выяснил, что за пять месяцев близости с Шейдами меня приглашали к их столу только три раза. Посвящение состоялось в субботу, 14 марта, - в тот раз я у них обедал, при чем присутствовали: Натточдаг (с которым я всякий день видался в его кабинете), профессор по кафедре музыки Гордон (этот полностью завладел разговором), заведующий кафедрой русского языка и литературы (водевильный педант, о котором чем меньше скажешь, тем будет и лучше) и три-четыре взаимозаменяемых дамы, одна из которых (миссис Гордон, коли не ошибаюсь) пребывала в интересном положении, а другая, вовсе мне неведомая, вследствие несчастного послеобеденного распределения кресел, не переставая, с восьми до одиннадцати, говорила со мной, а вернее сказать - в меня. На следующем приеме, - то был менее представительный, но никак не более уютный souper, - в субботу 23 мая, присутствовали Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с которым Шейд до полуночи рассуждал о классификации некоторых документов, касающихся Вордсмита), старый, добрый Натточдаг (с которым я продолжал видеться каждодневно) и небезуханная француженка (снабдившая меня исчерпывающими сведениями о преподавании иностранных языков в Калифорнийском университете). Дата третьей моей и последней трапезы в книжечку не попала, но, помнится, дело было июньским утром, - я принес вычерченный мной замечательный план Королевского Дворца в Онгаве с разного рода геральдическими ухищрениями и с наложенными там и сям легкими мазками золотистой краски, добыть которую стоило мне немалых трудов, - и в знак благодарности меня накормили наспех сготовленным завтраком. Нужно еще прибавить, что как я ни роптал, вегетарианские ограничения моего стола во все три раза были оставлены без внимания, - мне неизменно подсовывали продукт животного происхождения, окруженный или окружающий какую-нибудь оскверненную зелень, которую одну я, быть может, еще и соблаговолил бы отведать. Я отквитался и не без изящества. Из дюжины, примерно, моих приглашений Шейды приняли точно три. Всякий раз я стряпал кушания из какого-нибудь одного овоща, подвергая его такому же числу волшебных превращений, какое выпало на долю любимого клубня Пармантье. И всякий раз я приглашал лишь одного добавочного гостя для развлечения Сибил (у которой, не угодно ли, - тут мой голос возвышается до дамского визга, - была аллергия на артишоки, на авокадо, на африканские желуди, словом, на все, что начинается с "а"). Я не знаю ничего более губительного для аппетита, чем присутствие старичков и старушек, которые, рассевшись вкруг стола, марают салфетки продуктами распада их косметических средств и, прикрываясь отсутствующими улыбками, тайком пытаются вытеснить мучительно жгучее зернышко малины, забившееся меж десен - искусственной и омертвелой. Поэтому я приглашал людей молодых, студентов: в первый раз сына падишаха, во второй - моего садовника, а в третий - как раз ту девицу в черном балетном платье, с продолговатым белым лицом и с веками, выкрашенными, ровно у вурдалака, в зеленый цвет; впрочем, она пришла очень поздно, а Шейды ушли очень рано, - сомневаюсь, что очная ставка тянулась долее десяти минут, так что мне пришлось чуть ли не заполночь развлекать девицу граммофонными записями; в конце концов, она кому-то позвонила, и тот отправился с нею "обедать" в Далвич.
Строка 584: мать с дитятей
Es ist die Mutter mit ihrem Kind{1} (смотри примечание к строке 662).
Строка 596: Укажет на подвал, где стынут лужи
Всем нам ведомы эти сны, они сочатся чем-то стигийским, и Лета протекает в них так тоскливо, как неисправный водопровод. За этими строками следует сохраненная в черновике неудавшаяся попытка, - и я надеюсь, что читатель испытает нечто схожее с дрожью, пробежавшей вдоль моего длинного и податливого хребта, когда я наткнулся на этот вариант:
Смутится ли убийца и злодей
Пред жертвой? Есть ли души у вещей?
Иль оседает равно на погост
Слово "град" и первых две буквы слова "усталый" образуют имя убийцы, чей shargar [тщедушный призрак] вскоре предстанет перед светлой душой поэта. "Случайное совпадение!" - воскликнет простоватый читатель. Но пусть-ка он попытается выяснить, как пытался я, много ли сыщется таких сочетаний, и возможных, и уместных. "Ленинград успел побыть Петроградом?" "Бог раду [рада, устар. - правда] слышит"?
Этот вариант настолько изумителен, что лишь ученая щепетильность и совестное уважение к истине мешают мне вставить его в поэму, изъяв откуда-либо четыре строки (скажем, слабые строки 627-630), дабы сохранить их число.
Шейд записал эти стихи во вторник 14 июля. А что в этот день поделывал Градус? А ничего. Затейница-судьба в этот день почивала на лаврах. В последний раз мы виделись с ним поздним вечером 10 июля, когда он вернулся из Лэ в свой женевский отель, там мы с ним и расстались.
Следующие четыре дня Градус промаялся в Женеве. Удивительное дело: жизнь постоянно обрекает так называемых "людей действия" на долгие сроки безделья, которых они ничем не в состояньи заполнить, поскольку ум их лишен какой бы то ни было изобретательности. Подобно многим не очень культурным людям, Градус запоем читал газеты, брошюры, случайные листки и всю ту многоязыкую литературу, что сопутствует каплям от насморка и пилюлям от несварения, - впрочем, этим его уступки любознательности и ограничивались, оттого же, что зрение он имел плохонькое, а местные новости обилием не отличались, ему приходилось все больше впадать то в спячку, то в оцепенение тротуарных кафе.
террасы, огни и озеро внизу, и очерки дальних гор, тающие в смуглом абрикосовом свете вечерней зари, и темные ели, обведенные блеклыми чернилами зенита, и гранатовые с зеленью воланы волн вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О мой сладостный Боскобель! О нежные и грозные воспоминания, и стыд, и блаженство, и сводящие с ума предвкушения, и звезда, до которой не добраться никакому партийцу.
В среду утром, так и не дождавшись известий, Градус телеграфировал в Управление, что почитает дальнейшее ожидание неразумным, и что искать его следует в Ницце, отель "Лазурь".
Строки 597-608: что вспыхнет в глубине и т.д.
В сознании читателя это место должно перекликаться с замечательным вариантом. приведенным в предыдущих заметках, ибо всего неделю спустя "град усталых звезд" и "царственные длани" должны были встретиться - в подлинной жизни и в подлинной смерти.
Если б побег не удался, нашего Карла II могли казнить, это случилось бы наверное, будь он схвачен между Дворцом и пещерами Риппльсона, но во время бегства он ощутил на себе толстые пальцы судьбы всего лишь несколько раз, ощутил, как они нащупывают его (подобно перстам угрюмого старого пастуха, испытующего девственность дочери), когда оскользнулся той ночью на влажном, заросшем папоротником склоне горы Мандевиля (смотри примечание к строке 149), и на другой день, на сверхъестественной высоте, в пьянящей сини, где альпинист замечает рядом с собой призрачного попутчика. Не раз в ту ночь наш король бросался наземь в порожденной отчаянием решимости дождаться рассвета, который позволит ему с меньшими муками уклоняться от еще только чаемых опасностей. (Я вспоминаю другого Карла, другого статного темноволосого мужа ростом чуть выше двух ярдов). Но то были порывы скорее физические или нервические, и я совершенно уверен, что мой король, когда бы его схватили, приговорили и повлекли на расстрел, повел бы себя точно так же, как он ведет себя в строках 606-608: то есть огляделся бы по сторонам и с высокомерным спокойствием стал
И плюнул им в глаза, хоть смеха ради.
Позвольте же мне завершить эти чрезвычайно важные замечания афоризмом несколько антидарвинского толка: Убивающий всегда неполноценнее жертвы.
Строка 603: слушать пенье петуха
Вспоминается прелестный образ в недавнем стихотворении Эдзеля Форда:
Из утра мглистого и из лугов в тумане.
Луг (по-английски mow, а по-земблянски muwan) - это участок покоса вблизи амбара.
Строки 609-614: как изгою старому помочь и т.д.
В черновике это место выглядит иначе:
Под крышею случайной, под горячим
Ночной Америки дыханьем. Огоньки
Его слепят, - как будто две руки
Волшебные из прошлого швыряют
Здесь довольно верно изображена "случайная крыша" - бревенчатая изба с кафельной ванной комнатой, где я пытаюсь свести воедино эти заметки. Поначалу мне досаждал рев бесовской радио-музыки, долетавший, как я полагал, из некоторого подобия увеселительного парка на той стороне дороги, - после оказалось, что там разбили лагерь туристы, - я уже думал убраться в другое какое-то место, но они опередили меня. Теперь стало тише, только докучливый ветер бренчит листвой иссохших осин, и Кедры снова похожи на город-призрак, и нет здесь ни летних глупцов, ни шпионов, чтобы подглядывать за мной, и маленький удильщик в узких синих штанах джинсах больше уже не стоит на камне посередине ручья и, верно, оно и к лучшему.
Строка 615: на двух наречьях
На английском и земблянском, на английском и русском, на английском и латышском, на английском и эстонском, на английском и литовском, на английском и русском, на английском и украинском, на английском и польском, на английском и чешском, на английском и русском, на английском и венгерском, на английском и румынском, на английском и албанском, на английском и болгарском, на английском и сербо-хорватском, на английском и русском, на американском и европейском.
Строка 619: клубня глаз
Строка 626: Староувер Блю великий
Надо полагать, профессор Блю дал разрешение использовать его имя, и все же погружение реально существующего лица, сколь угодно покладистого и добродушного, в выдуманную среду, где ему приходится поступать в соответствии с выдумкой, поражает редкой беспардонностью приема, тем паче, что прочие персонажи, за исключением членов семьи, разумеется, выведены в поэме под псевдонимами.
Что и говорить, имя у него соблазнительное. "The star over the blue" - "звезда над синью", чего уж лучше для астронома, а впрочем ни имя его, ни фамилия ничем с небесной твердью не связаны: имя дано в память деда, русского "старовера" (с ударением, кстати сказать, на последнем слоге), носившего фамилию Синявин. Этот Синявин перебрался из Саратова в Сиэтл и породил там сына, который со временем сменил фамилию на Блю (от "blue", англ. "синий") и женился на Стелле Лазурчик, обамериканившейся кашубе. Вот так оно и идет. Честный Староувер Блю подивился бы, вероятно, эпитету, которым пожаловал его расшалившийся Шейд. Добрые чувства автора склонили его уплатить дань приятному старому чудаку, любимцу кампуса, которого студенты прозвали "полковник Старботтл" ("бутыль со звездами"), видимо, за редкостную его общительность. Вообще же говоря, в окружении Шейда имелись и другие выдающиеся люди... Ну, хоть видный земблянский ученый Оскар Натточдаг.
Строка 629: Решал судьбу зверей
судьбу безумца
Конечная участь, ожидающая души безумцев, исследовалась многими земблянскими теологами. По большей части они придерживались воззрений, согласно которым даже болезненные бездны самого что ни на есть свихнувшегося разума все же содержат крупицу здравомыслия, которая, пережив смерть, внезапно разрастается, разражается, так сказать, раскатами бодрого, победного смеха, когда мир боязливых тупиц и болванов съеживается далеко позади. Я не был лично знаком ни с одним сумасшедшим, но слышал в Нью-Вае немало занятных историй ("Мне и в Аркадии есть удел", - речет Деменция, прикованная к ее угрюмой колонне). Был там, к примеру, один студент, впадавший в неистовство. Был еще пожилой, чрезвычайно положительный университетский уборщик, который в один прекрасный день, посреди учебного кинозала, вдруг предъявил чересчур разборчивой студентке нечто такое, чего она, без сомнения, видывала и лучшие образцы. Но более всего мне нравится случай с экстонским станционным смотрителем, о мании которого мне рассказывала, ни больше ни меньше, как сама миссис Х. В тот день Харлеи давали большой прием для слушателей летней школы, и я пришел туда с одним из моих наперсников по второму столу для пинг-понга, приятелем харлеевых сыновей, так как проведал, что мой поэт намерен что-то читать, и места себе не находил от опасливых предвкушений, уверенный, что это будут стихи о моей Зембле (а услышал невразумительные вирши какого-то его невразумительного знакомого, - мой Шейд был очень добр к неудачникам). Читатель поймет, если я скажу, что при моей высоте я никогда не чувствую себя "затерянным" в толпе, но верно и то, что среди гостей Х. у меня не много было знакомых. С улыбкой на лице и коктейлем в ладони вращаясь в обществе, я, наконец, углядел над спинками двух сдвинутых кресел макушку поэта и ярко-каштановый шиньон миссис Х. и, подойдя к ним сзади, услышал, как он возражает на какое-то ее только что сделанное замечание:
- Это слово здесь не годится, - сказал он. - Его нельзя прилагать к человеку, который по собственной воле стряхнул бесцветную шелуху невеселого прошлого и заменил ее блистательной выдумкой. Просто он вступил в новую жизньс левой ноги.
Я похлопал моего друга по макушке и отвесил легкий поклон Эбертелле Х. Поэт окинул меня тусклым взором. Она сказала:
менять назначения поездов, - что он, научно выражаясь, псих, а Джон называет его своим собратом, поэтом.
- Все мы в каком-то смысле поэты, мадам, - ответил я и поднес зажженную спичку моему другу, который, стиснув зубами трубку, хлопал себя обеими руками по разным частям тела.
Не уверен, что этот банальный вариант вообще заслуживал комментария. В сущности, весь кусок о занятиях в IPH'е отдавал бы совершеннейшим "Гудибрасом", будь его невыразительный стих стопою короче.
Строка 662: Кто скачет там в ночи под хладной мглой?
Строчка, а на самом деле и все это место (строки 653-664) отзывает известным стихотворением Гете об эльфийском царе, дряхлом чародее из кишащего эльфами ольхового леса, влюбившемся в хрупкого мальчика, сына запоздалого путника. Не устаешь восхищаться искусством, с каким Шейд переносит в свои ямбы отзвук ломкого ритма баллады (написанной трехдольником):
663 ..........................................................................
664 ..................................... То отец с малюткой.
Две начальные строки стихотворения Гете замечательно точно и ладно, да еще с добавлением неожиданной рифмы (также по-французски: vent - enfant{2}), передаются на моем родном языке:
Ret wуren ok spуz on nбtt ut vйtt?
Другой сказочный государь, последний король Земблы, все повторял про себя эти неотвязные строки - и по-земблянски и по-немецки, - аккомпанируя ими гудящим в ушах барабанам усталости и тревоги, пока он взбирался по зарослям орляка в угрюмые горы, которые должен был перейти, чтобы достигнуть свободы.
Строки 671-672: Неукрощенный морской конек
Смотри у Браунинга - "Моя последняя герцогиня".
Смотри и кляни модный прием - озаглавливать сборник статей или томик стихов, или большую поэму - фразой, подобранной в более или менее знаменитом поэтическом творении прошлого. Такие заглавия обладают особенным шиком, приличным, быть может, названиям марочных вин или прозвищам сдобных куртизанок, но они лишь унижают талант, который подменяет творческую фантазию нехитрыми иносказаниями книгочея и перекладывает ответственность за избыток витиеватости на крепкие плечи бюстов. Этак каждый пролистает "Сон в летнюю ночь" или "Ромео и Джулию", или еще Сонеты и подберет себе заглавье по вкусу.
Из тех переводов два появились в августовском номере "Nouvelle Revue Canadienne", который достиг книжных лавок университетского городка в последнюю неделю июля, то есть в пору печали и душевного смятения. Тактичность не позволила мне в то время показать Сибил кое-какие критические замечания, занесенные мною в карманный дневничок.
В ее переводе известного десятого "Благочестивого сонета", созданного Донном в период вдовства:
Death be not proud, though same have called thee
Mighty and dreadful, for, thou art not so
Тиранкой лютой, силой роковою)3
с неудовольствием находишь во второй строке лишнее восклицание, вставленное сюда лишь для закругления цедуры:
Ne soit pas fiиre, Mort! Quoique certains te disent
Et puissante et terrible, ah, Mort, tu ne l'es pas
1617-го, примерно, года из-за несоблюдения правила зрительного подобия.
Я не располагаю здесь местом для перечисления массы иных промахов и огрехов этой канадской версии вышедшего из-под пера декана собора св. Павла обличения Смерти, каковая есть рабыня не только "судьбы" и "случайности", - но также и нас ("царей и отчаявшихся людей").
Другое стихотворение, "Нимфа, оплакивающая смерть своего олененка" Эндрю Марвелла, представляется мне с технической точки зрения еще более неподатливым для втискивания во французские стихи. Если в случае Донна мисс Ирондель имела право подобрать под пару английскому пентаметру французский александрийский размер, то здесь я сомневаюсь, чтобы ей действительно следовало предпочесть l'impair{4} и разворачивать в девять слогов то, что Марвелл смог уместить в восьми. Касательно строк
And, quite regardless of my smart,
Left me his fawn but took his heart
Оленя подарив, исчез.)5
приобретших вид
Et se moquant bien de ma douleur
Me laissa son faon, mais pris son coeur
йgard pour" или чего-нибудь подобного. Далее, куплет
Thy love was far more better than
The love of false and cruel man
(............................................твоя
Любовь была честней мирской
хоть и переведен буквально:
Que ton amour йtait fort meilleur
Qu'amour d'homme cruel et trompeur
идиоматически не так уже чист, как кажется с первого взгляда. И наконец, чудесная концовка:
Lilies without, roses within
(Живи он дольше, видит Бог,
Он сделаться снаружи мог
Лилеей, розой - изнутри...)
Il aurait йtй, s'il eut longtemps
Vйcu, lys dehors, roses dedans
Как великолепно отображаются и рифмуются две этих строки на нашем волшебном земблянском (на "языке зеркал", как назвал его великий Конмаль)!
Id wodo bin, war id lev lan
Строка 679: Лолита
Большие ураганы получают в Америке женские имена. Привязанность к женскому роду внушается не только половой принадлежностью фурий и ведьм, но и общей склонностью к нему всякого рода профессионалов. По этой причине каждый автомобиль - "она" для любящего обладателя, пламя (даже "бледное"!) - "она" для пожарника, а кран - "она" для водопроводчика. Почему наш поэт избрал для своего урагана 1958-го года редко используемое испанское имя (иногда даваемое попугаям) вместо Лоис или Линды, - не ясно.
Строки 680-681: шпионил неприкрыто угрюмый Росс
В сущности говоря, в этой угрюмости ничего нет метафизического или расового. Она - всего лишь внешний признак застойного национализма и свойственного провинциалам чувства неполноценности - этой ужасной смеси, ставшей столь характерной для земблян под ферулой экстремистов и для русских при советском режиме. В современной России идеи - суть нарезанные механическим способом одноцветные чушки, - оттенки запрещены законом, просветы замурованы, а вместо изгиба - ступенчатый излом.
считали, что барон Бланд, хранитель казны, прежде чем выпрыгнуть или выпасть из Северной Башни, успел припрятать сокровища, они только не знали, что у него имелся помощник, и очень заблуждались, полагая, что сокровища нужно искать во Дворце, покинутом кротким седым Бландом один-единственный раз и то лишь затем, чтобы умереть. Могу с простительным удовлетворением добавить, что сокровища, точно, были спрятаны, но совершенно в ином - и весьма неожиданном - уголке Земблы, они и ныне там.
В одном из прежних примечаний (к строке 130) читатель видел уже эту чету кладоискателей за работой. После бегства короля и запоздалого обнаружения подземного хода они продолжали старательные раскопки, пока не издырявили, а частью и вовсе развалили Дворец: как-то ночью рухнула в одной из комнат стена и обнаружила нишу, о существовании которой никто не подозревал, а в ней - бронзовый погребец для соли и пиршественный рог короля Вигберта; но нашей короны, ожерелья и скипетра вам все равно никогда не найти.
Таковы уже правила небесной игры, неизменная фабула судьбы, и не надо ее истолковывать как плод предприимчивости советских спецов, - которые, уместно сказать, впоследствии прекрасно справились с иной задачей (смотри примечание к строке 741). Фамилии их (вероятно вымышленные) были такие: Андронников и Ниагарин. Редко случается видеть, по крайней мере среди восковых фигур, чету более приятных и представительных молодых людей. Гладко отбритые челюсти, простецкие лица, волосы вьются, зубы блестят - залюбуешься. Статный красавец Андронников улыбался нечасто, но лучики морщинок, разбегавшиеся от глаз, выдавали в нем неистощимое чувство юмора, а две одинаковые складки, спадавшие от изящно вылепленных ноздрей, вызывали дорогие сердцу ассоциации с воздушными асами и героями партизанских будней. Ниагарин, со своей стороны, ростом был сравнительно невысок, облик имел более округлый, хотя без сомнения и мужественный, лицо же его озаряла порой широкая мальчишеская улыбка, отчего вспоминался какой-нибудь бойскаутский вожатый, у которого есть кое-что на совести, или те господа, что мухлюют в телевизионных состязаниях. Радостно было смотреть, как носится по двору парочка "советчиков", пиная запачканный мелом, трубно звенящий футбол (казавшийся в таком окружении слишком большим и лысым). Андронников умел раз десять подкинуть его носком, прежде чем влепить прямиком в грустные, озадаченные, белесые и безвинные небеса, Ниагарин же в совершенстве подражал ужимкам потрясающего вратаря из команды "Динамо". Часто они угощали кухонных мальчиков русскими карамельками со сливой или вишней, изображенной на сочно-цветастой шестиугольной обертке, под которой еще был конвертик из бумаги потоньше с липкой лиловой плюшкой внутри; и всем было ведомо, что похотливые сельские девки приползают по drungenam (тропкам в зарослях ежевики) к самому подножию бастиона, когда на вечерней заре эти двое взлезают на вал и, обратясь в силуэты на фоне пылкого неба, распевают красивые и чувствительные фронтовые дуэты. Ниагарин обладал задушевным тенором, а Андронников - сердечным баритоном, оба - в щегольских кавалерийских сапогах мягкой черной кожи, и небеса отворачивались, являя бесплотный свой хребет.
Поживший в Канаде Ниагарин говорил по-английски и по-французски, Андронников с пятого на десятое понимал по-немецки. Немногие известные им земблянские фразы они выговаривали с тем потешным русским акцентом, что сообщает гласным назидательное полнозвучие. Охранники-экстремисты считали их образцовыми удальцами, и милый мой Одонелло получил однажды от коменданта жестокий нагоняй за то, что поддался соблазну и передразнил их походку: передвигались оба вразвалочку, на заметно кривых ногах.
В детские мои годы Россия была в большом почете при земблянском Дворе, но то была иная Россия - Россия, ненавидевшая тиранов и обывателей, несправедливость и жестокость, Россия благородных людей с либеральными устремлениями. Следует добавить, что Карл Возлюбленный мог похвастать толикой русской крови. В средние века двое его пращуров женились на новгородских княжнах. Королева Яруга (годы правления 1799-1800), его пра-прабабка, была наполовину русская, и большинство историков считает, что единственный отпрыск Яруги, Игорь, - это вовсе не сын Урана Последнего (годы правления 1798-1799), но плод ее любовной связи с русским авантюристом Ходынским, ее goliartom [придворным шутом] и даровитым поэтом, - говорят, это он сочинил на досуге известную русскую chanson de geste{6}, обыкновенно приписываемую безымянному барду двенадцатого столетия.
Современный фра Пандольф, надо думать. Не припоминаю, чтобы я видел в доме подобное полотно. Или Шейд имеет в виду портрет фотографический? Там был один над пианино и другой в кабинете у Шейда. Насколько легче было бы читателю и Шейда, и его друга, когда бы мадам соблаговолила ответить на некоторые из моих настоятельных вопросов.
Строка 692: приступ
Сердечный приступ, случившийся с Джоном Шейдом 17 октября 1958 года, едва ли не совпал по времени с прибытием в Америку преображенного короля. Он прибыл в Америку парашютом, спустившись с пилотируемого полковником Монтакют наемного самолета на поле чихотных, буйно цветущих плевелов неподалеку от Балтиморы, чьи иволги - совсем никакие не иволги. Время было расчислено точно, он еще выпутывался из непривычной французской упряжи, а уже с дороги, неодобрительно колыхаясь на толстых колесах, накренив блестящее черное тулово, поворотил и приблизился по mowntropе "Роллс-ройс" из усадьбы Сильвии О'Доннел. Я мог бы изъяснить читателю, отчего именно парашют, однако ж (тут скорее - дань сентиментальной традиции, чем удобство передвижения), в настоящих заметках к "Бледному пламени" в том нет решительной необходимости. Покамест Кингсли, шофер-англичанин, слуга старый и преданный, усердно затискивал в багажник пухлый, неумело сложенный парашют, я отдыхал на предложенной им раскладной трости, потягивая вкуснейший скотч с водой из машинного бара и просматривая (под аплодисменты сверчков, в вихре желтых и бордовых бабочек, что так приглянулись Шатобриану, когда Шатобриан прибыл в Америку) статью из "The New York Times", в которой Сильвия размашисто и неопрятно отчеркнула красным карандашом сообщение из Нью-Вая о помещении в больницу "выдающегося поэта". Я давно уже предвкушал знакомство с любимейшим моим американским стихотворцем, которому, - в тот миг я был совершенно в этом уверен, - суждено было скончаться задолго до начала весеннего семестра, но разочарование отдалось во мне всего лишь внутренней ужимкой покладистого сожаления и, отбросив газету, я осмотрелся с восторгом и умилением, притом, что нос у меня уже заложило. Большими ступенями взбиралась зеленая мурава к многоцветным рощам, над ними выглядывало белое чело усадьбы, и облака таяли в синеве. Внезапно я чихнул и чихнул снова. Кингсли предложил еще выпить, но я отказался и, не чинясь, подсел к нему на переднее сиденье. Хозяйка отлеживалась после особого рода прививки, сделанной в предвосхищении путешествия в особого рода африканскую глушь. В ответ на мое: "Ну-с, как самочувствие?" - она пролепетала, что в Андах было просто чудесно, но тут же несколько менее томным тоном осведомилась о печально прославленной актрисе, с которой, по слухам, сын ее предавался греху в Париже. Я сообщил, что Одон дал мне слово не жениться на ней. Она поинтересовалась, как мне показался полет, и звякнула бронзовым колокольчиком. Добрая, старая Сильвия! Она разделяла с Флер де Файлер нерешительность манер, томность повадки, частью врожденную, частью напускную - в качестве удобного алиби на случай опьянения, - и каким-то чудесным образом ухитрялась сочетать эту томность с говорливостью, напоминая мямлю-чревовещателя, которого вечно перебивает его болтливая кукла. Неизменная Сильвия! Вот уже тридцать лет - из года в год, из дворца во дворец, я вижу все те же стриженные тускло-каштановые волосы, младенческие бледно-голубые глаза, рассеянную улыбку, стильно длинные ноги, движения колеблемой ветром ивы.
Появился поднос с фруктами и напитками, его принес jeune beautй7, как сказал бы душка Марсель, тут же припомнился и другой автор, Жид Просветленный, с такой теплотой описавший в своих африканских заметках атласную кожицу черненьких чертенят.
чтение лекций). - Я только что звонила в колледж, - да, берите скамеечку, - ему гораздо лучше. Попробуйте маскану, я ее специально для вас раздобыла, а вот мальчик не про вас, только для женщин, и вообще Вашему Величеству придется теперь быть очень осторожным. Я уверена, что вам там понравится, правда, ума не приложу, кому может приспичить изучать земблянский язык. Думаю, и Диза могла бы приехать. Я сняла для вас лучший дом, какой у них есть, - если верить тому, что мне говорили, - и совсем близко от Шейдов.
Их она почти не знала, но слышала множество подкупающих рассказов о поэте от Билли Ридинга, "одного из очень немногих американских ректоров, знакомых с латынью". И позвольте мне здесь прибавить, что я считаю за великую честь для себя случившееся две недели спустя в Вашингтоне знакомство с этим вялым на вид, рассеянным, плохо одетым, восхитительным американским джентльменом, чей ум являет собоюй библиотеку, а не зал для дискуссий. В следующий понедельник Сильвия улетела, а я задержался в поместьи, отдыхая от моих приключений, - думал, читал, делал выписки, много катался верхом по прелестным окрестностям в обществе двух обворожительных дам и застенчивого маленького грума. Часто, покидая места, мне приятные, я испытывал радость, какую, верно, переживает плотно притертая пробка, когда ее вытягивают, чтобы, слив сладкое густое вино, отослать ее к новым виноградникам и наградам. Я провел пару приятных месяцев, навещая библиотеки Нью-Йорка и Вашингтона, слетал на Рождество во Флориду и, изготовясь, наконец, к отъезду в мою новую Аркадию, почел за удовольствие и обязанность послать поэту учтивое письмо, в котором поздравил его с выздоровлением и шутливо "предостерег", что, начиная с февраля, он получит в соседи пылкого почитателя. Ответа я так и не получил, и после о моей предупредительности никто ни разу не вспомнил, а потому я думаю, что мое послание затерялось среди получаемых литературной знаменитостью писем от "поклонников", хоть и можно было ожидать, что Сильвия или кто-то еще известит Шейдов о моем появлении. Выздоровление поэта и впрямь шло очень споро, я мог бы назвать его чудесным, когда бы сердце Шейда страдало от какой-либо органической неисправности. Но чего не было, того не было: поэтические нервы способны выкидывать самые странные фокусы, но и умеют быстро усваивать ритмы здоровья, и вскоре Джон Шейд уже восседал в привычном кресле за овальным столом и снова рассказывал про своего любимого Попа восьми набожно внимающим юношам, одной увечной заочнице и трем студенткам, одна из которых как бы явилась к нему из мечтательных снов репетитора. Ему разрешили не урезывать привычных занятий - прогулок, к примеру, но признаюсь, у меня самого начинались сердцебиения и поты, когда я видел, как этот бесценный старик орудует грубой садовой утварью или, вихляясь, всползает по лестницам колледжа, будто японская рыбка по водопаду. Кстати: не следует читателю ни слишком всерьез, ни слишком буквально воспринимать то место, где говорится о сметливом докторе (сметливый доктор, я это знаю доподлинно, спутал однажды невралгию с церебральным неврозом). Мне от самого Шейда известно, что никто никаких спасательных рассечений не производил, сердца рукой не массировал, и если оно вообще останавливалось, заминка была очень краткой и, так сказать, поверхностной. Но, натурально, это не лишает описания в целом (строки 691-696) значительной эпической красоты.
Строка 696: к конечной цели
Градус приземлился в аэропорту Лазурного берега сразу после полудня 15 июля 1959 года. При всей его озабоченности, он невольно подивился потоку величавых грузовиков, юрких мотоциклеток и всесветных частных автомобилей на Променаде. Память его без особого удовольствия хранила жгучий зной и морскую слепящую синь. Отель "Лазурь", в котором перед Второй мировой войной он провел неделю с чахоточным боснийским бомбистом, был в те поры убогим, набитым молодыми немцами заведением с умывальниками прямо в номерах; ныне он стал убогим заведением с умывальниками прямо в номерах, набитым пожилыми французами. Отель стоял на улице, поперечной двум магистралям, идущим вдоль набережной, и непрестанный рев перекрестного движения, мешавшийся с лязгом и уханьем стройки, развернутой под присмотром подъемного крана насупротив отеля (который двадцать лет назад окружала застойная тишь), - оказался для Градуса нечаянной радостью: он любил, чтобы вблизи немного шумело, тогда не лезли в голову всякие мысли. ("Ca distrait"8, - сказал он извиняющейся хозяйке и ее сестре.)
Тщательно вымыв руки, он снова вышел наружу, озноб возбуждения бежал, как в лихорадке, по его искривленной спине. Человек в бутылочном пиджаке, сидевший в обществе очевидной шлюхи за столиком в открытом загончике кафе на углу улицы Градуса и Променада, прижал обе ладони к лицу, приглушенно чихнул, но ладоней не отнял, как бы ожидая второго позыва. Градус побрел северной стороной набережной. Постояв с минуту у витрины сувенирной лавки, он зашел вовнутрь, приценился к фиолетовому стеклянному гиппопотамчику и приобрел карту Ниццы с окрестностями. Уже подходя к стоянке такси на улице Гамбетта, приметил он двух молодых туристов в крикливых рубашках с пятнами пота, лица и шеи их багровели от жары и опрометчивых солнечных ванн; они несли, перекинув через руки, аккуратно сложенные двубортные пиджаки на шелковой подкладке - парные к широким штанинам, - и прошли, не взглянув на нашего сыщика, в котором при исключительной его ненаблюдательности все-таки шелохнулось, когда они миновали его, робкое узнавание. Они ничего не знали о его пребывании за границей, ни о его интересном задании, собственно говоря, и начальник-то - их и его - лишь несколько минут тому узнал, что Градус не в Женеве, а в Ницце. Не был и Градус осведомлен, что ему помогают в розысках двое советских спортсменов, Андронников и Ниагарин, которых он раза два мельком видал в Онгавском Дворце, когда стеклил выбитое окно и ревизовал по поручению новой власти драгоценные риппльсоновские витражи в одной из бывших королевских теплиц. Через минуту он упустил нить узнавания, усаживаясь с егозливой, как у всех коротконожек, обстоятельностью на заднее сиденье такси и прося, чтобы его свезли в ресторан, расположенный между Пеллосом и Турецким мысом. Трудно сказать, на что надеялся наш герой, и какие имел виды. Собирался ли он только подглядывать из-за олеандров и миртов за воображаемым плавательным бассейном? Ожидал ли услышать продолжение бравурной пьесы Гордона, - но в ином изложении, сыгранном руками покрепче и покрупней? Или он намеревался ползти с пистолетом в руке туда, где лежит облитый солнцем гигант, расправясь, как парящий орел, с косматым парящим орлом на груди? Мы того не знаем, а может статься, Градус не знал и сам: во всяком случае, его избавили от ненужной езды. Нынешние таксисты говорливы не менее прежних цирюльников, и еще не выкатился из города старенький "Кадилляк", а неудачливый душегуб знал уже, что брат водителя работал на вилле "Диза" садовником, и что теперь там никто не живет, - королева уехала в Италию до конца июля.
работе и поразвлечься. Но что же (кроме кровавых мечтаний) могло бы его развлечь? Ни пейзажи, ни пляжи его не влекли. Пить он давным-давно бросил. В концерты не ходил. Не играл. Половые позывы когда-то немало его донимали, но и это прошло. После того, как жена, пронизчица на Радуговитре, сбежала от него (с цыганом-любовником), он сожительствовал с тещей, пока ту не свезли, ослепшую и отекшую, в приют для разложившихся вдов. С тех пор он несколько раз пытался себя оскопить, валялся с жестоким заражением в Стекольной гошпитали, и ныне, в сорок четыре года, вполне излечился от похоти, каковую Природа, великая плутовка, влагает в нас, дабы втравить в продолжение рода. Не удивительно, что совет поразвлечься сильно его прогневил. Думаю, на этом мне следует оборвать настоящее примечание.
Строки 703-705: Систему тел и т.д.
Очень искусно прилажено здесь троекратное "спряженных", а перекличка "системы", "темы" и "темноты" сообщает читателю логическое удовлетворение.
Строки 726-728: Ерунда ... тень, мистер Шейд, и даже - полутень!
Еще один пример особого рода комбинационного волшебства, присущего нашему поэту. Тонкая игра слов происходит вокруг двух дополнительных (помимо очевидного синонима "нюанс") значений слова shade{9}. Доктор как бы намекает, что обморочный Шейд не только сохранил половину своей подлинной личности, но что он еще и обратился наполовину в призрака, в тень. Хорошо зная врача, который в то время лечил моего друга, беру на себя смелость прибавить, что он был слишком большой тугодум, чтобы блеснуть подобной остротой.
Третий взрыв контрапуктической пиротехники. Замысел поэта состоит в том, чтобы в самой текстуре текста явить нам тонкости той "игры", в которой он ищет ключ и к жизни, и к смерти (смотри строки 808-829).
Строка 741: Наружный блеск
Утром 16 июля (покамест Шейд трудился над строками 698-746) безрадостный Градус, устрашась еще одного дня вынужденного безделья в глумливо сверкающей, живительно шумной Ницце, уселся в кожаное кресло, украшавшее род вестибюля его пропитанной бурыми запахами замызганной гостинички, и решил не вылезать из него, покуда не выгонит голод. Неторопливо копался он в кипе старых журналов на ближнем столе. Так он сидел, маленький монумент немоты, - вздыхал, надувал щеки, слюнил большой палец перед тем, как перевернуть страницу, разглядывал картинки и двигал губами, сползая по печатным столбцам. Сложив журналы опрятной стопкой, он отвалился в кресле, сплетая и расплетая пальцы в разнообразных узорах скуки, - тогда из соседнего кресла поднялся и скрылся в наружном блеске господин, оставив за собою газету. Градус перетянул ее себе на колени, расправил - и замер над странной заметкой в местных новостях: в виллу "Диза" залезли взломщики и обобрали бюро, похитив из ларца с драгоценностями массу ценных старинных медалей.
Тут было над чем задуматься. Есть ли какая-то связь между этой невнятно неприятной историей и его розысками? И не обязан ли он что-либо предпринять? Дать в Управление каблограмму? Но сжатое изложение простого события почти неизбежно смахивает на шифровку. Отправить воздушной почтой вырезку из газеты? Вооружась безопасным лезвием, он корпел у себя в номере над газетным листом, когда кто-то бодро забарабанил в дверь. Градус впустил нежданного гостя - начальственную Тень, которую он почитал пребывающей onhava-onhava (далеко-далеко), в дикой, мглистой, почти баснословной Зембле! Поразительные все-таки штуки учиняет наш магический механический век со старичками пространством и временем!
на деле "из умрудов", т.е. из племени самоедов, чьи умиаки [шкуряные челны] бороздят порой смарагдовые воды у наших северных берегов. Ухмыляясь, он сообщил, что дружище Градус должен собрать разъездные бумаги, включая медицинскую справку, и вылететь первым же реактивным самолетом в Нью-Йорк. Отвесив поклон, он поздравил его с феноменальной прозорливостью, указавшей верный способ и верное место. Да, при основательном досмотре добычи, взятой Андроном и Ниагарушкой в розовом письменном столе королевы (все больше счета, памятные снимки да эти дурацкие медали), обнаружилось и письмишко от короля, а в нем адресочек, и где бы вы думали -? Тут нашему умнику, который прервал глашатая побед заявленьем, что у него и в мыслях... - велено было поменьше скромничать. Явился клочок бумаги, и на нем Изумрудов, колыхаясь от хохота (смерть смешлива), выписал Градусу псевдоним их подопечного, название университета, в котором тот преподает, и города, в котором сей университет расположен. Нет, хранить бумажку не следует. Хранить ее можно лишь пока он будет заучивать, что в ней написано. Бумага этого сорта (ее применяют в макаронной промышленности) не только легко усваивается, но и очень вкусна. Веселый зеленый призрак исчез - не иначе как снова отправился к шлюхам. Как ненавистны мне эти люди!
Строка 747: журнал: статья о миссис Z.
Всякий, кто вхож в хорошую библиотеку, без сомнения смог бы легко отыскать и печатный источник, содержащий эту статью, и настоящее имя дамы; впрочем, подлинная ученость выше пошлой возни подобного рода.
Строка 767: адрес
Моему читателю, быть может, доставит удовольствие упоминание о Джоне Шейде в моем письме, которого второй экземпляр (под копирку), по счастью, у меня сохранился. Письмо было отправлено особе, проживающей на юге Франции, 2 апреля 1959 года:
почта - вся - поступает на кафедру. Здесь в домах предместья открытые почтовые ящики, и стоят они прямо на улице, и кто угодно может насовать туда рекламных листков или, напротив, вытянуть присланное мне письмо (не из обычного любопытства, заметьте, но из иных, более скверных побуждений). Я отсылаю это письмо по воздуху и вновь настоятельно повторяю тот адрес, который дала Вам Сильвия: Д-р Ч. Кинбот, КИНБОТ (но отнюдь не "Карл Кс. Кингбот, эсквайр", как написали Вы или Сильвия, очень прошу Вас, будьте поосторожнее - и поумнее), университет Вордсмит, Нью-Вай, Аппалачие, США.
Я не сержусь на Вас, но у меня масса неприятностей и совсем, совсем расшатаны нервы. Я поверил - поверил глубоко и искренне - в привязанность человека, жившего здесь, под моею крышей, но узнал оскорбление и коварство, немыслимые во дни моих предков, - те могли подвергнуть обидчика пытке, но я, разумеется, не охотник пытать кого бы то ни было.
Здесь стояли ужасные холода, теперь, слава Богу, настоящая северная зима сменилась южной весной.
Не стоит пытаться объяснить мне, что говорит Ваш поверенный, - пусть объяснит все моему поверенному, а уж тот объяснит мне.
У меня славная работа в университете и совершенно очаровательный сосед, - не вздыхайте, дорогая, и не заводите бровей, - он господин очень старый - тот самый старый господин, благодаря которому в Вашем зеленом альбоме оказался пустячок о гинкго (смотри снова, - я разумею, читателю следует снова смотреть, - примечание к строке 49). Будет куда безопаснее, если Вы не станете писать ко мне слишком часто, дорогая.
Образ Монблана, "крепости синих теней и солнцем помазаных храмов", легко помаячил в тучах этого стихотворения. Я хотел бы его привести, но не имею сейчас под рукой. Здесь тематически возникает как бы смазанный гротескным произношением старухи "белый вулкан" ее сна, породненный опечаткой с "белым фонтаном" Шейда.