Поиск по творчеству и критике
Cлово "THORN"
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Входимость: 1. Размер: 34кб.
Входимость: 1. Размер: 3кб.
Входимость: 1. Размер: 32кб.
Входимость: 1. Размер: 17кб.
Входимость: 1. Размер: 30кб.
Входимость: 1. Размер: 47кб.
Входимость: 1. Размер: 36кб.
Входимость: 1. Размер: 49кб.
Входимость: 1. Размер: 91кб.
Входимость: 1. Размер: 213кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 53кб.
Часть текста: and gentlemen of the jury, exhibit number one is what the seraphs, the misinformed, simple, noble-winged seraphs, envied. Look at this tangle of thorns. 2 I was born in 1910, in Paris. My father was a gentle, easy-going person, a salad of racial genes: a Swiss citizen, of mixed French and Austrian descent, with a dash of the Danube in his veins. I am going to pass around in a minute some lovely, glossy-blue picture-postcards. He owned a luxurious hotel on the Riviera. His father and two grandfathers had sold wine, jewels and silk, respectively. At thirty he married an English girl, daughter of Jerome Dunn, the alpinist, and granddaughter of two Dorset parsons, experts in obscure subjectspaleopedology and Aeolian harps, respectively. My very photogenic mother died in a freak accident (picnic, lightning) when I was three, and, save for a pocket of warmth in the darkest past, nothing of her subsists within the hollows and dells of memory, over which, if you can still stand my style (I am writing under observation), the sun of my infancy had set: surely, you all know those redolent remnants of day suspended, with the midges, about some hedge in bloom or suddenly entered and traversed by the rambler, at the bottom of a hill, in the summer dusk; a furry warmth, golden midges. My mother’s elder sister, Sybil, whom a cousin of my father’s had married and then neglected, served in my immediate family as a kind of unpaid governess and housekeeper. Somebody told me later that she had been in love with my father, and that he had lightheartedly taken advantage of it one rainy day and forgotten it by the time the weather cleared. I was extremely fond of her, despite the rigiditythe fatal rigidityof some of her rules. Perhaps she wanted to make of me, in the fullness of time, a better widower than my father. Aunt Sybil had pink-rimmed azure eyes and a waxen complexion. She wrote poetry. She was...
Входимость: 1. Размер: 34кб.
Часть текста: шестнадцатилетняя Ада облачилась в простенькую полотняную блузку, кукурузно-желтые брючки и обшарпанные мокасины. Ван попросил ее распустить волосы; Ада воспротивилась, сказав, что они слишком длинны, чтобы не стать на приволье помехой, но в конце концов нашла промежуточное решение, подвязав их посередке мятой ленточкой из черного шелка. Единственными Вановыми уступками условностям летнего вкуса были голубая рубашка “поло”, серой фланели штаны до колен и спортивные туфли на толстой подошве. Пока среди солнечных брызг традиционного сосняка шли приготовления к бесхитростному сельскому празднику, неугомонная девчушка улизнула со своим возлюбленным в поросший папоротником овражек, где меж высоких кустов ожины скакал с уступа на уступ ручеек, – тут они отдали несколько минут радостям ненасытной страсти. День стоял жаркий, безветренный. И в самой малой из сосен ютилась своя цикада. Она сказала: – Выражаясь на манер девицы из старого романа, мнится мне, будто уже давным-давно, long ago, играла я здесь в слова с Грейс и двумя другими прелестными девочками. “Insect, incest, nicest”. Выражаясь на манер безумной ботанички, она сказала, что замечательнейшее слово в английском языке это “husked”, потому что им означаются полностью противоположные вещи – покрытое кожицей и облупленное,...
Входимость: 1. Размер: 3кб.
Часть текста: переводу "Евгения Онегина" К переводу "Евгения Онегина" * Vladimir Nabokov. On translating "Eugene Onegin" * 1 What is translation? On a platter A poets pale and glaring head, A parrot's screech, a monkey's chatter, And profanation of the dead. The parasits you were so hard on Are pardoned if I have your pardon, O, Pushkin, for my stratagem: I travelled down your secret stem, And reached the root, and fed upon it; Then, in a language newly learned, I grew another stalk and turned Your stanza patterned on a sonnet, Into my honest roadside prose-- All thorn, but cousin to your rose. 2 Reflected words can only shiver Like elongated lights that twist In the black mirror of a river Between the city and the mist. Elusive Pushkin! Persevering, I still pick up Tatiana's earring, Still travel with your sullen rake. I find another man's mistake, I analize alliterations That grace your feasts and haunt the great Fourth stanza of your Canto Eight. This is my task - a poet's patience And scholiastic passion blent: Dove-dropping on...
Входимость: 1. Размер: 32кб.
Часть текста: потребностей читателя. А что требуется от переводчика? Задача его, как я себе представляю, в том, чтобы по возможности точнее, “ближе к тексту”, передать звучание и мысль, “рифму и разум” (ну и ритмическое построение тоже, но это не самое сложное). Передать и то и другое в безупречной полноте по понятным причинам невозможно. Случаются, конечно, удачи, но они редки. Один из лучших известных мне примеров дан самим Набоковым в последних строках его английской поэмы “An Evening of Russian Poetry” (“Вечер русской поэзии”): Bessonnitza, tvoy vzor oonil i strashen; lubov moya, otstoopnika prostee. (Insomnia, your stare is dull and ashen, my love, forgive me this apostasy.) Впрочем, это, боюсь, нельзя по чистой совести причислить к переводам как таковым — тут все, скорее, было продумано заранее. В итоге переводчику приходится сочинять нечто компромиссное. Совсем уходить куда-то далеко от звучания и ритма — перед собой стыдно, да и перед отечественным читателем тоже, ведь он, как ни крути, еще со времен Жуковского, если не с более ранних, приучен к...
Входимость: 1. Размер: 17кб.
Часть текста: последовательность рифм онегинской строфы. Впервые они появились в «Нью-Йоркере» (New Yorker, Jan. 8, 1955): What is translation? On a platter A poet's pale and glaring head, A parrot's screech, a monkey's chatter, And profanation of the dead. The parasites you were so hard on Are pardoned if I have your pardon, O Pushkin, for my stratagem. I traveled down your secret stem, And reached the root, and fed upon it; Then, in a language newly learned, I grew another stalk and turned Your stanza, patterned on a sonnet, Into my honest roadside prose — All thorn, but cousin to your rose. Reflected words can only shiver Like elongated lights that twist In the black mirror of a river Between the city and the mist. Elusive Pushkin! Persevering, I still pick up your damsel's earring, Still travel with your sullen rake; I find another man's mistake; I analyze alliterations That grace your feasts and haunt the great Fourth stanza of your Canto Eight. This is my task: a poet's patience And scholiastic passion blent — The shadow of your monument. (Дословный перевод: Что есть перевод? На блюде Бледная, сияющая голова поэта, Хриплый крик попугая, лопотание обезьяны, И профанация мертвых. Паразиты, с которыми ты был столь суров, Прощены, если мне дано твое прощенье, О Пушкин, за мою хитрость. Я спустился по твоему тайному стеблю, Добрался до корня и напитался от него; Затем, используя этот новый язык, Я вырастил другой стебелек и превратил Твою строфу, созданную по образцу сонета, В свою честную придорожную прозу — Сплошь колючки, но сродни твоей розе. Отраженные слова могут лишь дрожать Подобно...
Входимость: 1. Размер: 30кб.
Часть текста: МОДЕРНИЗМ, ХУДОЖЕСТВЕННОЕ НОВАТОРСТВО И МИФОТВОРЧЕСТВО В СИСТЕМЕ ОЦЕНОК ВЛАДИМИРА НАБОКОВА 1 В историко-литературной перспективе, отчетливо видимой теперь, на заре нового века, среди великих национальных литератур — поэзия русского модернизма, а в качестве явления мировой литературы — Владимир Набоков высятся художественными вершинами, не имеющими себе равных в XX столетии. Тема «Набоков и русский модернизм», связывающая эти два вклада русской словесности во всемирную, лежит на границе двух других, более широких областей: «Набоков и русская литературная традиция», «Набоков и модернизм на Западе». Обе названные области разработаны сравнительно подробно, хоть и не без многочисленных белых пятен; вопросу же, относящемуся непосредственно к теме «Модернизм в литературе русской диаспоры», посвящены сравнительно немногочисленные специальные исследования и ряд ценных отрывочных наблюдений, главным образом в комментированных русских изданиях Набокова. Поэтому кажется необходимым определить в общих чертах, но на конкретных примерах, что Набоков принимал, а главным образом, — что он отвергал в модернизме. Отношение Набокова к русскому и западному модернизму можно восстановить по его автобиографическим и критическим высказываниям, по вкусам его персонажей-писателей и по выбору в его поэзии и прозе образцов для критического изучения и предметов для художественного состязания. Вкратце это отношение...
Входимость: 1. Размер: 47кб.
Часть текста: на арлекинов!» Лица и маски в романе «Взгляни на арлекинов!» В большом своде редакционной переписки ведущего журнала русской эмиграции «Современные записки» [1270] Владимир Набоков занимает важное место: 83 письма из корреспонденции Ильи Фондаминского, Вадима Руднева и Марка Вишняка детально освещают обстоятельства сотрудничества одного из лучших эмигрантских авторов с лучшим журналом русского зарубежья. С 1927 по 1940 год Набоков напечатал в «Современных записках» несколько романов, рассказов, стихотворений, среди которых были его главные вещи довоенного периода. Последний, 70‑й номер журнала, вышедший в марте 1940 года, открывался главой из нового романа Набокова «Solus Rex» с ординарным редакторским обещанием в конце: «Продолжение следует» – не исполненным в силу неординарных обстоятельств военного времени. Перебравшись вскоре в Америку, Набоков дал интервью нью‑йоркской газете «Новое русское слово», в котором вспоминал свою последнюю парижскую встречу с редактором журнала: «Мне кажется, что с разгромом Франции закончился какой‑то период русской эмиграции. Теперь жизнь ее примет какие‑то совершенно новые формы. Лучшим моментом жизни этой эмиграции нужно считать период 1925–1927 гг. Но перед войной тоже было неплохо. Редактор „Современных Записок“ Руднев говорил мне, что у него есть деньги для выпуска двух номеров. А это что‑нибудь да...
Входимость: 1. Размер: 36кб.
Часть текста: of information in entomological journals in six languages and in multivolume, hard-to-find editions such as the Oberthьr books or those of Grand Duke Nikolai Mikhailovich. The absence or utter inadequacy of "references" in the atlases ad usum Delphini, the tedious perusal of the index of names enclosed with an annual volume of a monthly journal, the sheer number of these journals and volumes (in my father's library there were more than a thousand of the latter alone, representing a good hundred journals) - all this had to be overcome in order to hunt down the necessary reference, if it existed at all. Nonetheless, even in my exceptionally propitious situation things were not easy: Russia, particularly in the north, dwelt in a mist, while the local lists, scattered through the journals, totally haphazard, scanty, and cruelly inaccurate in nomenclature, only maddened me when at last I ferreted them out. My father was the preeminent entomologist of his time, and very well off to boot, but the ordinary amateur, unable to dispatch his scouts throughout Russia, and denied the opportunity - or not knowing how - to gain access to specialized collections and libraries (and an accidental boon, the hasty inspection of collections at a lepidopterological society or in the cellar of some museum, does not satisfy the true enthusiast, who needs to have the boon always at hand), had no choice but to hope for a miracle. And that miracle dawned in 1912 with the appearance of my father's four-volume work The Butterflies and Moths of the Russian Empire. Although...
Входимость: 1. Размер: 49кб.
Часть текста: child shamming sleep to earwitness primal sonorities) made me bolder, and every now and then I would take a bed-and-cot or twin-bed cabin, a prison cell or paradise, with yellow window shades pulled down to create a morning illusion of Venice and sunshine when actually it was Pennsylvania and rain. We came to know nous connmes, to use a Flaubertian intonationthe stone cottages under enormous Chateaubriandesque trees, the brick unit, the adobe unit, the stucco court, on what the Tour Book of the Automobile Association describes as “shaded” or “spacious” or “landscaped” grounds. The log kind, finished in knotty pine, reminded Lo, by its golden-brown glaze, of friend-chicken bones. We held in contempt the plain whitewashed clapboard Kabins, with their faint sewerish smell or some other gloomy self-conscious stench and nothing to boast of (except “good beds”), and an unsmiling landlady always prepared to have her gift (“…well, I could give you…”) turned down. Nous connmes (this is royal fun) the would-be enticements of their repetitious namesall those Sunset Motels, U-Beam Cottages, Hillcrest Courts, Pine View Courts, Mountain View Courts, Skyline Courts, Park Plaza Courts, Green Acres, Mac’s Courts. There was sometimes a special line in the write-up, such as “Children welcome, pets allowed” ( You are welcome, you ...
Входимость: 1. Размер: 91кб.
Часть текста: очередь искусством романтизма. Восхищаясь американской природой, он говорит о «шатобриановских деревьях» [7] , проецируя фикциональные французские деревья на те ильмы, клены и дубы, которые находятся перед его глазами. Шатобриан на самом деле не видел всех тех деревьев, которые упомянуты в «Рене» и «Атала» (последнее заглавие относится к одному из самых густо позолоченных деревянных индейцев в истории литературы). Персонаж по имени Атала — результат осуществленного французским романтиком приложения руссоистских идей к воображаемому благородному дикарю, импортированному из Америки. Гумберт говорит о неких загадочных «видах североамериканской низменности» (188). Он воспринимает их сквозь призму другого предмета из своего европейского прошлого — а именно «тех раскрашенных клеенок, некогда ввозившихся из Америки, которые вешались над умывальниками в среднеевропейских детских» и изображали «зеленые деревенские виды». Гумберт утверждает, что эти видимые им теперь «прообразы этих элементарных аркадий становились все страннее на глаз по мере укрепления моего нового знакомства с ними». Далее он снова видит «облака Клода Лоррэна» и «суровый небосвод кисти Эль Греко» (188, 189), причем картину дополняет канзасский фермер — представьте себе этого фермера, перенесенного в средневековый Толедо, или пейзаж «где-то в Канзасе», изображенный Эль Греко. Неспособность Гумберта разглядеть за французской романтической чащей американские деревья, деформированность его восприятия реальности европейским литературным наследством перекликаются с зачарованностью Кинбота, героя «Бледного огня», его Земблей. Оба эти случая напоминают о тех проблемах, с которыми столкнулась русская культура в эпоху формирования...