Olympicum
Стихии вечной выраженья,
тебя, о музыка движенья,
и, мышцы радостные, вас,
усладу сил, послушных воле, —
я в этот век огня и боли,
я в этот хищный черный час
в стихах прославлю своенравных, —
тебя, блаженство взмахов плавных,
и, мышцы радостные, вас!
Поговорим сперва о круге.
Земля, коль верить морякам,
шарообразна. Воды, вьюги,
и дым, плывущий к облакам,
и в теле кровь, и звезды неба, —
все, все кружится; человек,
дай волю, шарики из хлеба
катал бы молча весь свой век.
Под бирюзовым облым [13]
вращаться медленно народам
круглоголовым суждено,
и год вращается за годом,
в саду алеет круглым плодом
иль сеет круглое зерно.
И шаровидны в этом мире
все наслажденья, тени все,
и самый Крест — как бы четыре
луча в незримом Колесе.
Когда на клавишах качает
тоскливый гений яркий сон,
он на листе за звоном звон
кружочком черным отмечает.
Когда струятся к высоте
искусства райские обманы,
нам в каждой краске и черте, —
в изгибах туч, в бедре Дианы, —
округлость мягкая мила.
Мы любим выпуклые чаши,
—
все круглое; и если в наши
глухие годы, годы зла,
мечта, свободней, но угрюмей,
сбежала с благостных холмов
в пределы огненных углов
геометрических безумий [14], —
то, все же, прежних мастеров
забыть не смеем мы, не можем,
хоть диким вымыслом тревожим
и ум, и зренье; там и тут,
на сводах жизни нашей тесной,
пленяя плавностью небесной,
мадонны-лилии цветут... [15]
И рой утех, как в улье пчелы,
в тебе живут, упругий круг,
и ты — мой врач, и ты — мой друг
в борьбе искусной и веселой.
я поднимаю локоть голый,
и если гибок и широк
удар лапты золотострунной —
чрез сетку, в меловой квадрат,
перелетает блесткой лунной
послушный мяч [16]. Я тоже рад
средь плясунов голоколенных
носиться по полю, когда,
вверху, внизу, туда, сюда,
в порывах, звучно-переменных,
меж двух прямоугольных луз
маячит кожаный арбуз.
Седой и розовый британец,
историк тонкий, не шутник,
порассказал мне, как возник
ожесточенный этот танец.
В старинном городке резном,
где удлиненным перезвоном
в краю туманном и зеленом,
где сам под кленами я жил,
когда-то кто-то заслужил
самозаконный гнев народа;
не знаю — кто: быть может, чёрт
в убогом образе урода,
или воркующих реторт
пытливый друг, алхимик хилый;
быть может, отрочеству милый
разбойник, стройный удалец,
таившийся в лесу дубовом,
а то — кощунственный мудрец,
умы вспугнувший Богом новым, —
не знает летопись, но, словом,
его связали и в пыли
по переулкам повлекли.
И он на площади квадратной,
средь торжествующих зевак
был обезглавлен аккуратно,
Зашили голову злодея
в округлый кожаный мешок,
палач же — славная затея! —
мешку тугому дал пинок:
мешок на площадь с плахи — скок!
Понравилось... Народ веселый
загрохотал и сотни ног
тут подхватили мяч тяжелый.
Игривый, грубый городок
разбился вмиг на две ватаги:
одна, исполнена отваги,
стремилась мяч загнать в прудок,
а та, не менее упряма,
избрала целью двери храма.
С потоком вражеский поток
сшибался в узких переулках
и много было криков гулких,
разбитых лбов, разбитых ног;
а после тощие собаки
Вращался мир. Из дикой драки
возникла стройная игра.
Вращался мир, и век за веком,
по воле чьих-то верных рук,
и человек за человеком
другим доказывал, что круг —
не только детская забава,
в нем спит волшебница. Пора!
Как песнопенье, величава,
как сладострастие, остра, —
из содрогнувшегося круга
в пыли родится Быстрота,
моя безумная подруга,
моя зазывная мечта!
В совиной маске, запыленный,
в гремящей мгле полулежу,
и руль широкий, руль наклонный,
как птицу чуткую, держу.
Плывите звезды над лугами!
Дрожащий обод под руками,
а под ступнями — рычаги.
И мощно-трепетной машины
рокочет огненная грудь,
как бы на бешеные шины
прямой наматывая путь.
И быстрота ее упруга.
Кусты шарахаются прочь.
Из мира тяжкого, из круга,
из вира [17] — вырываюсь в ночь!
В ночь огневую, где усилья
божественно-сокращены...
О, дай мне крылья, дай мне крылья,
мне крылья, Господи, нужны!
Но чу! Средь бархатного грома
внезапно звякнул перебой,
как отрицанье. Что с тобой,
мой зверь волшебный? Но истома
застыли медленно колеса.
Ночуй теперь в тени откоса,
под хитрым взором звезд немых!
Иное помню. Ветер Божий,
о, ветер песенный, а все же
мы встретились лицом к лицу!
День зимний помню, синий, хрупкий.
Толстушка-елка в белой шубке
прильнула к самому крыльцу,
где в каждом ромбе рам оконных
есть по цветному леденцу.
Как шелк лазурный — тень склоненных
немых ветвей. Волшебно спит
пушистый мир в алмазной люльке.
Под крышей искрятся сосульки
и гололедицу кропит
на ступенях песочек рыжий.
Какие сны, какие дни!
Вставай! Фуфайку натяни,
и, льдисто-липкие ремни
скрепив потуже на запятках,
стремглав по насту скатов гладких
скользи! В площадку перейдет
уклон, площадка оборвется,
и с края белого взовьется
крылатый лыжник: легкий взлет,
воздушно-дивное движенье, —
и он стоймя на продолженье
крутого склона упадет.
Полет, полет! Не оттого ли
с тех пор я полон тайных сил,
что в этот миг блаженной воли
я неба синего вкусил?
Простор равнины белозарной
я на лету обозревал:
избенки видел, дальше — вал,
столбы, как ландыши...
Товарный
из-под картонного навеса;
за ним — березового леса
жемчужно-розовый пушок.
Как высь чиста, как мир широк!
Как нежно Божье вдохновенье!..
Раскинув руки, я повис,
распятый в воздухе. Мгновенье —
и вновь я скатываюсь вниз.
Но есть и глубже упоенье.
Кто там по зелени, вдали,
пронесся, легкий и лучистый,
и отделился от земли,
как звук порывистый и чистый,
рукою сорванный со струн?
Еще был вешний вечер юн.
Сияла мурава сырая.
Из полутемного сарая
я белый выкатил летун.
И влез, уселся я, и сладкий
Готово! Раскачнулся гладкий,
могучий винт, и, пробежав
по бархату пустого поля,
вознесся он, мой раб, мой бог!
О, грохот, рокот, ропот, вздох,
взмах — и восторженная воля.
Внимая радостным струнам,
по перламутровым волнам,
в узорах блеска небывалых,
из звонких вырвавшись оков,
я плавал средь больших и малых,
бледно-лимонных, бледно-алых,
бледно-лиловых облаков.
В вечерний час очарованья
они, как Божьи корабли,
как нежные благоуханья,
как песни райские текли.
Я с ними заживо сливался,
касался перышек цветных,
блаженно погружался в них.
И удалялся я от нищей,
нечистой пристани людской:
там, подо мной, земное днище
И крыши, крошечные крыши,
и площади я видеть мог,
а выше, выше — только Бог,
свобода, ветер! Выше, выше,
взвивайся трепетно-лучистый,
как звук, порывистый и чистый,
в восторге сорванный со струн!
Душевных взлетов отраженья,
услада плавной быстроты,
я славлю... Радовала ты
мое ликующее тело:
оно звенело и летело,
и в этот миг необычайный
стиха властительные тайны
я упоительно постиг!
15-IX-21
Published by permission of The Wylie Agency, LLC. All rights reserved.