Двое
Современная поэма
Гуляет ветер, порхает снег. |
Идут двенадцать человек. |
|
I |
Обыкновенный сад старинный, |
обыкновенный старый дом… |
Друзьям и недругам о нем |
я передам рассказ недлинный. |
В стихах незвучных и простых |
благословлю я жизнь живую, |
изображу я роковую |
нежданную судьбу двоих… |
Скажу о прихоти жестокой |
моей России одинокой, |
моей России бредовой, – |
лишь с оговоркой: при больной |
не рассуждают о болезни. |
Поэт не должен проклинать, |
а уповать иль вспоминать… |
II |
От разрушительных затей, |
от причитающей печали |
мы отвернемся, но едва ли |
былое близкое светлей. |
……………………. |
Душой и телом крепок, строен |
и как то весело спокоен – |
таков был в эти дни Андрей |
Карсавин, химик и зоолог. |
Еще и в школьные года |
им путь намеченный всегда |
был и не труден и не долог. |
Потом, обласканный судьбой, |
он за границею учился, |
вернулся, через год женился |
на поэтессе молодой, |
и, диссертацию большую |
о мимикрии защитив, |
в свою усадьбу родовую |
III |
Молчалив |
был этой жизни вдохновенной |
уют блаженно неизменный… |
А руль невидимый времен |
в ту пору повернулся круто. |
Россия билась в муке лютой, |
России снился грозный сон: |
нечеловеческие лица |
и за зарницею зарница |
над полем взрытым, и кругом |
непрерывающийся гром, |
и звучно реющая птица |
в кольце белеющих дымков, |
средь безмятежных облаков… |
IV |
Освобожден от службы ратной |
по тем причинам, что для вас |
не драгоценны, вероятно, |
да удлинили бы рассказ, – |
не беспокоился Карсавин, |
меж тем, зловеще своенравен, |
вновь изменился бег времен. |
Настала буйная година… |
Самосознанье гражданина |
самосознаньем бытия |
в душе Андрея заслонялось |
и в дни позора не сказалось. |
Грешно – нет спора; но ни я, |
ни вы, читатели, не смеем |
его за это осуждать |
и сходство тайное с Андреем |
в себе самих должны признать. |
Воскликнут гневные потомки, |
вникая в омут дел былых: |
«Ввысь призывал их голос громкий, |
да отставало сердце их!» |
V |
Ирину нежную – подавно |
все это мучить не могло. |
Очарованье жизни плавной |
Она любила вдохновенья |
сладчайший яд, и льстило ей |
перебирать в тиши ночей |
слов оживающие звенья; |
но дар ее не поражал |
ни глубиной, ни силой страстной… |
Лишь некой женственностью ясной |
необычайно привлекал |
стих, – и порывистый, и тихий, |
как падающая звезда: |
в строке ямбической всегда |
был упоительный пиррихий. |
О далях жизни, о мечтах |
так пело сердце безмятежно, |
и рифмы вздрагивали нежно, |
как блики света на листах… |
VI |
Их белый дом версты на две три |
от сельских пашен отстоял. |
Бывало, при восточном ветре, |
Их ограничивал прогулки |
бор величавый, глухо гулкий, |
как ночь, синеющий вокруг. |
Жизнь протекала без печали, |
газет они не получали |
и не слыхали толков слуг. |
Когда же, охая тревожно, |
твердил им старичок лакей: |
«Да мало ль что теперь возможно, |
везде разбойники!» – Андрей, |
невозмутим, самообманут, |
с улыбкой мягкой возражал: |
«Что ж, пошалят и перестанут…» |
VII |
Их мирный рай напоминал |
покой благоуханно нежный |
уединенного гнезда |
в ветвях черемухи прибрежной, |
нависших над рекой мятежной… |
И пусть волнуется вода, |
скат размывается крутой – |
птенцы, неведеньем счастливы, |
лишь небо видят над собой! |
VIII |
Вообрази, читатель, темный, |
от снега весь лиловый сад, |
тень длинную сосны огромной |
и тускло палевый закат. |
Мы обойдем, мой друг минутный, |
усадьбу старую кругом, |
в окне увидим луч уютный |
и в дом, незримые, войдем. |
Над зеркалом рога оленьи, |
перчатки на столе пред ним… |
Идем ка дале: подозренья |
мы все равно не возбудим. |
Сюда. Налево. Приоткроем |
мы осторожно эту дверь. |
С Карсавиным, с моим героем, |
ты познакомишься теперь… |
IX |
… |
Свет под зеленым колпаком |
белеет, мягко озаряя |
чешуекрылых под стеклом |
разнообразное собранье; |
и, сгорбившись в кругу лучей, |
карандашом шуршит Андрей. |
То – по латыни описанье |
мохнатой бабочки одной, |
им найденной близ Понтрезины, |
на молодом листке осины, |
в тринадцатом году, весной… |
X |
Тебе завидую, ученый: |
отрадно творческим умом |
миров угадывать законы |
по жилке на крыле сквозном. |
Отрадно: нравы и строенье |
существ малейших изучать |
и вековое их значенье |
в сопоставленьях постигать. |
кто может ясность мудреца |
согласовать неразделимо |
с благоговением жреца, – |
в ком жаждой истины, познанья, |
холодной, точной простоты |
не заглушается сознанье |
нерукотворной красоты! |
XI |
Так – медленно, в труде беззвучном |
блаженный протекает срок… |
Пора и кончить. |
Мотылек |
снабжен уж именем научным |
и тем языческим значком, |
каким на картах астроном |
звезду Венеру отмечает… |
Пора – но надо перечесть, |
неточности, какие есть, |
исправить. |
XII |
Небо потухает. |
сад принимает тени ночи. |
Покинув кабинет рабочий, |
в другую комнату войдем. |
Глядит в окно, мрачнеет хмуро, |
как нищий безнадежный, день. |
От шелкового абажура |
прозрачно розовая тень |
легла на кружево подушки. |
Свет неподвижный серебрит |
фарфоровые безделушки, |
и в бликах радужных горит |
на ширме лаковой, китайской, |
хвост огнецветный птицы райской. |
XIII |
У добродушного камина, |
в полусияньи, в полутьме, |
вникает с трепетом Ирина |
в сонет туманный Мал<л>армэ. |
Но ненадолго. Понемножку |
взор отклоняется от строк, |
… |
Ласкает бархатную кошку |
все тише тонкая рука. |
Сидит Ирина, – молчалива, |
о чем то думает лениво, |
чуть улыбается, слегка. |
Андрея к бабочкам ревнует, |
и все нежнее и нежней |
сон легкий, наклонясь над ней, |
глаза усталые целует. |
Вот на медвежий белый мех |
сползает книга… Сновидений, |
переплетаясь, реют тени… |
Вдруг – дорогой, звенящий смех |
и на плече прикосновенье |
знакомых губ… |
XIV |
«Ну, полно спать! |
Как муза томная Парнасца |
умеет ласково подкрасться |
и невзначай околдовать!» – |
«Ах нет! Я попросту устала |
и сон все тот же снился мне, – |
вздохнув, Ирина отвечала. – |
Мне вновь мерещилось во сне – |
XV |
пергамент серо золотистый |
венецианских вечеров |
и над лагуною лучистой |
напевы струн и голосов. |
Там – тень гондолы удлиненной, |
там однозвонный ропот струй, |
там каждый возглас отдаленный |
и каждый смутный поцелуй – |
не песнь, а призраки созвучий, |
не страсть, а странствующий сон, |
не жизнь, а канувших времен |
вздох перелетный, вздох певучий…» |
Ее не прерывал Андрей; |
в нем спорили мечта и разум; |
он бы хотел поверить ей, |
но по случайным знал рассказам, |
Ирину, что мечты напрасны: |
по золоту лагуны ясной |
ползет дымящий пароход… |
XVI |
В лиловой спальне молчаливой |
распространился мягкий мрак, |
и ждал Андрей нетерпеливо… |
Он приближающийся шаг |
услышал с дивным содроганьем, |
и розовое кимоно |
повеяло благоуханьем… |
Луч пробежал… и вновь – темно. |
О холодок объятий сладкий! |
XVII |
Чуть шелестели кружев складки; |
и сокровенные пути |
на сумеречно нежном теле |
уста скользящие умели |
во мгле извилистой найти. |
И ласкам трепетным учила |
все возрастающая страсть, |
и не давала, и манила. |
Счастливцы! Пламенных имен, |
внушенных первыми ночами, |
не забываете, и вами |
их звук полнее повторен. |
И страсть привычною не станет, |
и, углубляясь без конца, |
очарованье не завянет |
и не насытятся сердца! |
……………….. |
XVIII |
Был вечер ветреный. |
Ирина |
играла Моцарта, и стон |
сквозных аллей был заглушен |
прозрачным смехом клавесина. |
И трепет маленькой руки, |
и у затылка завитки, |
чуть золотые, занимали |
Андрея более, чем плеск |
созвучий пляшущих. |
тень протянулась. Только блеск |
бледно рубиновый камина |
алел во мгле, как георгина, |
взлетал, как призрак мотылька, – |
и озарял – то легкий локон, |
то мрамор статуи меж окон, |
то край лепного потолка. |
XIX |
Рассеялись внезапно звуки… |
Ирина встала, и в глазах |
как бы крылатый вздрогнул страх – |
предчувствие безвестной муки… |
«Мне жутко…» – молвила она. |
«Но почему?» Сама не знает… |
Порой – так сердце замирает |
в зеркальных лабиринтах сна. |
«Мне жутко…» Пристально угрюмый |
взгляд устремился вниз, в огонь. |
«Ну успокойся, ну, не думай…» – |
и целовал ее ладонь |
но только с нежностью влюбленной |
хотел обнять ее, как вдруг |
шум за дверьми услышал странный, |
звон дребезжащий, звон стеклянный, |
и возглас, и тяжелый стук; |
потом – слуги дрожащий шепот, |
смех наглый, торопливый топот, |
гул незнакомых голосов, |
и, сыростью повея снежной, |
вошли двенадцать мужиков, |
в шинелях, с ружьями… |
XX |
Небрежно |
в карманы руки заложив, |
Карсавин ждал, что будет дале… |
Они остановились в зале, |
его безмолвно окружив. |
Потом один, с подбитым глазом, |
Андрея за плечо схватил. |
Тот, вспыхнув, руку отстранил, |
… |
XXI |
Последовала тишина. |
Ирина, холодно бледна, |
надменно сжав сухие губы, |
прижалась к мужу. Вздрогнул он. |
«Эй, к стенке!» – грянул окрик грубый. |
Тогда, спокоен, озарен |
душевной силою, без слова, |
как укротитель средь зверей, |
всех взглядом удержал Андрей |
и одного, потом другого |
ударив кулаком в лицо, |
Ирину поднял, как ребенка, |
и мимо, мимо, на крыльцо, |
в сад, по сугробам… Хлопнул звонко |
вдогонку выстрел… но Андрей |
с бесценной ношею своей |
в аллее скрылся беспросветной. |
Бежал он, не жалея сил, |
но уж слабел, слабел заметно, |
… |
За ним не гнались; рассудили, |
что никуда он не уйдет: |
в деревне живо бы скрутили, |
а в поле – сам и пропадет. |
XXII |
А между тем, изнемогая |
и спотыкаясь каждый миг, |
в снег по колено увязая, |
он бора мрачного достиг. |
Хвоя туманная звенела. |
Андрей, порывисто дыша, |
остановился. В нем душа |
беспомощно оцепенела… |
Все отошло – и боль, и страх; |
а мысли – мысли, как слепые, |
блуждали, странные такие, |
все о ненужных пустяках… |
На снег недвижную Ирину |
он опустил. Над головой |
она вдруг повела рукой, |
вздохнула и очнулась… |
XXIII |
Мгла |
с небес тяжелая текла. |
Был жуток ветра шум окрестный |
и скрип скрежещущий стволов. |
Из за бегущих облаков |
вдруг выглянул мертвец небесный; |
разорвалась густая мгла; |
раскрытым веером упали |
на снег лучи и засверкали, – |
холодные, как смерть сама. |
XXIV |
При этом отблеске те двое |
увидели перед собой |
то грозное, то слепо злое, |
что прежде кралось стороной: |
мир бешенства, борьбы и боли… |
Меж тюрьм уродливая даль… |
Уж красоты не будет боле, |
а сердце бьется, сердцу жаль… |
Где радость творческого духа? |
Ирина застонала глухо, |
сказала страшные слова: |
XXV |
«Пустынно, холодно, бессвязно… |
Мы умираем, слышишь – ты? |
Наш дом поруган безобразно: |
горстями вырваны листы |
из книг, переплетенных пухло… |
Все отзвучало, все потухло… |
Твой самый пестрый мотылек, |
быть может, к картузу приколот… |
Безумие, пустыня, холод… |
Бог непонятен и жесток! |
XXVI |
А мы – лелеяли мы нежно |
мертворожденные мечты!..» |
Глядит, – но странно безмятежны |
Андрея тонкие черты. |
Хоть были милы наслажденья, |
хоть преждевременен конец, – |
смерть принимает без смятенья |
«А жить в среде невыносимой |
преступников или невежд, |
тревогой будничной томимый, |
лишенный неги и надежд, – |
Ирины горестной моей, |
и всех и все возненавидеть – |
нет, не хочу!» – сказал Андрей. |
XXVII |
Стоял он, твердый и спокойный, |
неугомонно ропот хвойный |
звучал отчаяньем глухим. |
И оба смутно замерзали. |
В каком то вещем забытьи |
слова бессмертные любви. |
И только раз, в приливе муки, |
не в силах ничего забыть, |
Ирина, простирая руки, |
«Ах, только б жить!» |
Но поцелуем леденящим |
был безнадежный прерван крик, |
и вот за облаком скользящим |
полуоткрылся лунный лик. |
во мгле нахлынувшей утих, – |
как бы смиряясь пред жестокой |
судьбой двух жизней молодых. |
XXVIII |
пыльц<о>й подернулся восток, |
на пряжке туфельки атласной |
луч боязливый изнемог. |
И зашушукал ветер сонный, |
сорока с ветки оснеженной |
стряхнула серебристый ком. |
И в чистом воздухе – лучистый, |
он, рассыпаясь, просиял, |
цветными искрами упал. |
И прояснилась дымка бора, |
и засинели небеса; |
со стороны усадьбы скоро |
шаги скрипели, приближались… |
Вдруг шапки, ружья показались |
из за белеющих ветвей. |
XXIX |
Грядите ж, мстители! смелей! |
– помещик окаянный, |
вот – кровопиец, и она – |
его проклятая жена! |
Шли мужики, притихнув странно, |
как псы, косясь на трупы их; |
один нагнулся над Ириной, |
с руки замерзшей снял кольцо, |
взглянул с усмешкою звериной |
и плюнул в мертвое лицо. |
15–21. I. 19 |
Примечания
Двое. Современная поэма. – Публикуется впервые. Текст поэмы расшифрован по двум источникам: авторскому беловику с несколькими исправлениями и переписанными строчками в тетради, озаглавленной «Стихи В. В. Набокова. 1918» (Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Manuscript box. In: Stikhotvorenia [Album 2], p. 125–137a), и по рукописи Е. И. Набоковой в тетради (там же: Manuscript box. In: [Poetry notebook] Album 21, p. 60–86). Место написания (Ливадия) указано в рукописи, переписанной матерью Набокова; в авторской рукописи указана только дата. Печатается по тексту авторской рукописи с учетом рукописи Е. И. Набоковой.
Сюжет поэмы впервые изложил Б. Бойд, заметивший, что она стала ответом на поэму А. Блока «Двенадцать», 1918 г. (строки из нее Набоков вынес в эпиграф), и, несмотря на ее политическую наивность, «блестяще удалась» молодому поэту (. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. СПб.: Симпозиум, 2010. С. 188–189). В интервью 1967 г. Набоков отозвался о поэме Блока так: «Его длинные вещи слабы, а знаменитая поэма “Двенадцать” ужасна, намеренно написана в фальшивом “примитивном” тоне, с розовым картонным Иисусом Христом, приклеенным в конце» (Nabokov V. Strong Opinions. Vintage, 1990. P. 97).
Обстоятельства и настроения Набокова в период обдумывания и сочинения поэмы передает черновик его письма к петербургской возлюбленной Валентине (Люсе) Шульгиной, ставшей позднее прототипом Машеньки в его первом одноименном романе. Письмо датировано сентябрем 1918 г. и было написано в Ливадии, куда Набоковы переехали из Гаспры (местом сочинения поэмы указана Ливадия). Набоков описывает Шульгиной, жившей в то время на украинском хуторе, свои крымские занятия, вспоминает их общее прошлое (в этом месте возникает и название поэмы: «Как возможно, что нежно связанные одною такой несравненной радостью…»), а в конце сообщает ей о том, что, по дошедшим до него сведениям, его петербургский дом захвачен: «Бог знает, что они там наделают» (к изображению последствий такого вторжения он вскоре и обратится в своей «современной поэме»). Текст письма расшифрован нами по черновому автографу в альбоме «Стихи и схемы» (Library of Congress / Vladimir Nabokov papers / Box 10, fol. 25).
IX–18. Ливадия
Мне жаль, что вы не получили моего письма от 3–VII. Я описал в нем жизнь мою в Крыму и приложил стихи, стихи о Выре, которые вы одна можете понять… Но я думаю, что все же письмо это, полежав еще недельки две‑три где‐нибудь в укромном уголке, дойдет до вас, и потому я не стану повторять сказанное в нем. Я живу теперь не в Гаспре, а в Ливадии (адресуйте: Ялта, Ливадия). Большинство знакомых моих покинуло Крым, и другой на моем месте скучал бы. К тому же неподвижный образ жизни, который я веду теперь, разнится с прежним: летом я совершил несколько пешеходных экскурсий в самую глубь полуострова, видел Бахчисарайский фонтан, пленивший меня больше как воспоминание о Пушкине, нежели о чем‐либо другом, ночевал под звездным небом или в чистейших татарских хижинах, питался фруктами и молоком, ловил бабочек и рифмы.
Теперь же наступает осень, и назойливо вспоминается иная осень, иное небо. Дух захватывает, когда подумаю об этом. Ведь было так много, так много между нами. Ведь целый мир – огромное светлое царство – остался позади.
пригнули к земле <…>, на блеск сосен, на тень, на каждый плеск милой извилистой реки. Но на это не хватило бы жизни. <…> Меня волнует это ослепительное сияние прошлого <…> я готов отдать всю грядущую жизнь, чтобы вернуть прежнюю. Я плáчу, и это, клянусь вам, не <…> риторический оборот, это правда, как то, что я вас любил, мы любили друг друга. И ныне случаются вспышки страсти, недостойные романтические приключения <…> измены, все, все бледнели перед нашей этой любовью. Я возвращаюсь, возвращаюсь к ней без конца, и во дни тревог, во дни ужасных известий само собой – это сладчайшая отрада. <…> Недавно мы получили известие, что петербургский дом наш занят просто хулиганами. Бог знает, что они там наделают. Я больше всего боюсь, что пропадут письма ваши, запертые в моем письменном столе. <…>
Ваш Володя
С. 21. Живая жизнь – понятие, получившее широкое распространение в русской литературе и восходящее к стихотворению Н. М. Языкова «Прощальная песня» (1829): «Могучий бог ведет меня далече / От вас, моих сограждан‑бурсаков! / Найду ли где поэзию трудов, / Наш дивный быт и пламенное вече, / Живую жизнь и мысли без оков?» (. Стихотворения и поэмы. М., 1958. С. 185).
С. 26. Понтрезина – коммуна в Швейцарии в кантоне Граубюнден, известный курорт Верхнего Энгадина и классическое место охоты энтомологов.
…что разочарованье ждет… – В авторской рукописи далее следовали строки, исправленные карандашом и затем вымаранные чернилами: «доверчиво обвороженной / души ее: ведь пароход / ползет уж по лагуне сонной».
С. 31. …затылка завитки, / чуть золотые, занимали… – В авторской рукописи изначальное «увлекали» вычеркнуто карандашом и заменено на слово в публикуемом тексте – по‐видимому, ради продления ряда созвучий: затылка – завитки – золотые – занимали.
С. 36. В каком‐то вещем забытьи / они склонялись и шептали / слова бессмертные любви. – В авторской рукописи после «забытьи» точка, слово «они» написано с заглавной буквы; в рукописи Е. И. Набоковой как в публикуемом тексте.