На севере диком
|
…cтоит одиноко |
|
На голой вершине сосна. |
|
Лермонтов |
| 1 |
| Остров мой хмурый стоит, как в пустыне глухая могила. |
| Жуткая вешняя ночь. Огневые разрывы. Бушует |
| буря. То мчатся, ликуя, то бьются челом об утесы |
| грешные волны. |
| Утром на тихий и пасмурный берег |
| я по тропе каменистой спустилась. Там я любила |
| грезить о сказочной встрече. Душу мою затуманить |
| злобным дыханьем горбунья судьба еще не успела. |
| Было семнадцать мне лет. Соленый и сладостный ветер |
| в губы меня целовал, и я гулкую песню пела: |
| Посети мой остров темный… |
| Ты запомнишь день сырой, |
| два три ландыша в овраге, |
| ропот влаги под горой. |
| Ждать тебя на берег мутный |
| – |
| да восстанут из тумана |
| великаны – корабли. |
| Это всё твои подарки: |
| птицы яркие, цветы, |
| грозди лалов и жемчужин, – |
| ты мне нужен, только ты! |
| Полюби мой остров дивий! |
| Дай в заливе отдохнуть |
| кораблям золотозарным |
| и о царстве позабудь! |
| Пела, потом приумолкла и шла, окруженная ветром. |
| Пасмурно, пасмурно было… Одни только лужи светились |
| на лукоморье унылом… Тяжелые, тусклые волны |
| после ночного разгула задумались важно, и тучи, |
| сумрачно сизые тучи, низко над ними стояли, |
| будто угрюмая рать, на бой опоздавшая… Чайки, |
| в сумраке этом кружась, – как снежинки, блистали и гасли… |
| И подивилась я диву: лежал на галечнике влажном |
| темный обломок, бревно с полустертой резьбою по краю, |
| голых ступней. |
| Отгремевшее море оставило много |
| раковин – крупных, лунных, полных волшебного гула, |
| полных цветного тумана; одну приложила я к уху, |
| локон холодный откинув, и слышу, и слышу как будто |
| голос, что пленная птица, чудный тоскующий голос |
| в лунке жемчужной печалится. |
| Вздрогнула я, огляделась: |
| тучи сизели над морем, искрились дальние чайки, |
| сонно вращалась волна; и за мной, об утес прислонившись, |
| словно распятый, стоял человек незнакомый, в лохмотьях |
| черных, как листья растений морских, и с кровавою раной |
| на обнаженном плече… И к нему подошла я поспешно: |
| «Кто ты, нежданный? Отколе?ﻕ.ﻕ.» |
| Молча на тусклое море |
| он указал, а потом с утомленной улыбкою руку |
| дважды к губам прижал… |
| «Ты голоден, гость безглагольный?» |
| На языке непонятном что то сказал он протяжно… |
| … |
| «Следуй, бездомный, за мной…» |
| И вверх по тропе каменистой, |
| между оскаленных скал и терновых кустов коварных, |
| вместе мы тихо пошли, и внизу, под горою, осталось |
| море, дремотное море, сулящее царства и бури, |
| море, да ветер, как жизнь моя, горький, и свежий, и вольный, |
| море, да ветер, да чайки, блестящие бегло по склонам |
| туч, угрожающих издали… – чайки, и ветер, и море… |
| 2 |
| Странник у нас поселился в сгорбленной дымной лачуге. |
| Братьям моим, рыбакам черногрудым, могучим и грубым, |
| он помогал расставлять по взморью мережи и часто |
| с ними же ночью скитался в тумане, влажном и жадном… |
| Только неловок он был, как недавно ослепший, и пальцы, |
| тонкие пальцы его – то на бурой хватке вёсельной, |
| то в склизкой зыб<и> сетей, – белизной |
| неуместной мерцали. |
| Грозные братья мои, раздувая презрительно ноздри, |
| острые щуря глаза, молчаливо за ним наблюдали – |
| и вдруг, зубами блеснув, проклинали задержку иль промах. |
| привычки, законы, |
| быстрый гортанный язык – все было ему непонятно. |
| Я поучала его: как часто на глади песчаной |
| белым витым черепком чертила я месяц двурогий, |
| домик с дымящей трубой, кита водометного, лодку, |
| мальчика с длинными пальцами и выкликала названья! |
| Он же качал головой, улыбаясь печально и чудно, – |
| точно ребенок ему предлагал пустую забаву… |
| Я полюбила его любовью глухой, суеверной; |
| ночи мои расцвечало зарево снов несказанных; |
| дни проплывали, как тени ветрил… Когда он так тихо, |
| тихо глаза поднимал, мне чудилось – шум отдаленный |
| крыльев, смутные песни… Нет, обо мне он не думал… |
| Ветра и моря не слышал… Он думал о чем то безмерном, |
| жутком и нежном, как даль; и лицо его странно светилось, |
| словно он с мачты высокой видел страну золотую… |
| Горд, своеволен он был. На досугах всегда он чуждался |
| братьев моих невеселых, сверстников их бесшабашных, |
| девушек бледных, крикливых, как чайки, печальные чайки, |
| … |
| Помню я праздник ночной… |
| В просторной прибрежной пещере |
| движенье, гул и огонь; по стенам слезящимся, черным, |
| зáплески пламени рдеют… Стучат деревянные чаши, |
| полные браги мерцающей; хохот гудящий, изгибы |
| темных затылков, локтей, при свете багрово летучем; |
| девичий жалкий напев, угловато унылая пляска… |
| Поодаль странник сидит, обхватив колена руками. |
| Тени дрожат на руках – совсем кружевные запястья… |
| «Что ты не пьешь, не поешь? – задорно кричит бородатый |
| хриплый хмельной великанﻕ. – Иль ты брезгаешь нами, |
| тщедушный?» |
| «Полно, он крепче тебя!» – кто то шутит, и все ему вторят. |
| Тот осклабляется грозно: «Дыхом его опрокину!» |
| «Ну ка, бурлан, позабавь!» |
| (Меж тем, безучастный и вялый, |
| странник на тени глядит, на багровые зыбкие пятна.) |
| Смех затаили, ждут… Великан к нему вдруг подходит |
| и, неуклюже нагнувшись, прямо в лицо ему дует, |
| молча встает, побледнев, как быстрая пена морская, |
| и точно взмахом крыла сшибает с ног забияку… |
| Помнится, гам поднялся. Благодушно хвалили, дивились. |
| Странник плечами повел и вышел из шумной пещеры. |
| Стало в ней душно и мне; я нагнулась, легко проскользнула. |
| Черный раздвинулся свод; мне навстречу, тиха и безумна, |
| выплыла лунная ночь и, вздохнув, унесла, закружила. |
| Призрачно берег белел; безмолвному грезилось морю |
| море небесное; скалы синели; неслась я неслышно, – |
| словно самые звуки растаяли в лунном сияньи… |
| Вдруг я увидела друга, и ночь, как волшебница, скрылась, |
| нет – превратилась в единый задумчивый |
| луч, прильнувший |
| к бледному лбу человека недвижного. Ожили звуки; |
| выслало море волну, и тихо волна возвратилась; |
| странник ко мне повернулся, узнал, чуть ресницы блеснули. |
| Нет, он меня не любил! Я у ног его села, и снова, |
| снова нахлынула ночь голубая; сложила я руки, |
| старую, старую песню огромной луне подарила: |
| – ты один, я одна… |
| (Серебристая в море вскружилась волна.) |
| Ты безгласен, и бледен, и думой далек. |
| (Просияв, наклонясь, пролилась на песок.) |
| Где блуждает, скажи, твоя туча – душа? |
| (Разостлалась волна, сиротливо шурша.) |
| Ты не хочешь понять – я сказать не могу! |
| (И волна умерла на пустом берегу.) |
| Песнь моя улетела, исчезла. Странник, не глядя, |
| волосы тронул мои ладонью холодной: казалось, |
| радуясь звонкому дару, луна говорит мне: спасибо… |
| 3 |
| Дни протекали за днями. Уж ветер опрашивал ветви: |
| нет ли янтарных листков? И бредину в лиловом овраге |
| мучил, и мучил березку в нашем саду убогом. |
| Ах, как он стал тосковать, изгнанник таинственный! Тучи |
| тяжко над морем влеклись, и глядел он все чаще, все чаще |
| с бледной песчаной косы в равнодушную даль – не видать ли |
| паруса, белого друга? |
| А я – заклинала я ветер! |
| Выйди, взыграй, волновой! Отклони корабли роковые! |
| остров задумчивый мой, чтоб со мною б остался навеки |
| царь безвестного края! |
| Мольбам моим, скорбным и страстным, |
| ветер лукавый не внял… |
| Помню, в тот день я проснулась |
| поздно, и в черный платок завернулась, и вышла лениво. |
| Пасмурно, пасмурно было; к морю я шла и бессвязно |
| думала все об одном, о любви своей пламенно пленной: |
| ключ бы найти золотой – пронзительно яркое слово! |
| Я очутилась у моря, и вдруг мое сердце скатилось |
| в бездну. Вон там старший брат мой |
| вволакивал лодку на сушу, |
| а там, далече, далече, серебряный узился парус. |
| Молвил спокойно рыбак, на плечо блестящие весла |
| вскинув: «Ты опоздала… Купеческий пестрый кораблец |
| друга увез твоего; торопил он меня: не успеем, |
| ах, не успеем подплыть! Я смеялся», – и, крепко ступая, |
| брат удалился. А там, между морем и мороком, парус |
| вспыхнул в случайном луче и потух – навеки… |
| Светлый, безмолвный скиталец. Не чуяли дольние души |
| гордой твоей красоты, – но и ты, распахнула ль ты двери, |
| тихие двери своих очарованных черных чертогов, |
| полных сиянья, и трепета, и откровений крылатых? |
| губы, – созвучья |
| были темны, как слепца сновиденья. |
| Быть может, о странник, |
| ныне, в пустыне печали, не только себя я жалею. |
| море бы вдруг превратилось в ограду алмазную, чайки – |
| в легкие радуги, ветер – в напев непрерывной услады! |
| Царь безвестного края, – быть может, заветное счастье |
| рядом с тобою прошло, а ты хоть и слышал, – не понял… |
| –XII–20 |
| Груневальд |
Примечания
На севере диком. – Публикуется впервые. Текст поэмы расшифрован по двум источникам: исправленная и дополненная Набоковым рукопись Е. И. Набоковой (синие и черные чернила) в тетради 1921 г. (с. 85–93) и более поздняя машинописная копия в альбоме (Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Manuscript box. Album 20, v. 2, pp. 423–435) с карандашными и чернильными исправлениями и вставками Набокова. Публикуется по машинописи с учетом текста рукописи; подчеркнутые слова выделяются курсивом.
Поэма была написана во время берлинских каникул Набокова в декабре 1920 г. Набоковы переехали в Берлин в начале августа 1920 г., сняв квартиру в дорогом районе Груневальд (округ Шарлоттенбург‑Вильмерсдорф) на Эгерштрассе, 1 (в подписи к поэме местом сочинения значится Груневальд) у вдовы немецкого переводчика Толстого и Тургенева, которая предоставила в их распоряжение большую русскую библиотеку. Набокова побуждало к сочинительству, по‐видимому, не только родительское поощрение его художественных опытов и возможность прочесть им свое новое произведение, но и то обстоятельство, что в Берлине, в отличие от Кембриджа, он оказался в гуще русской культурной и литературной жизни – посещал публичные артистические выступления или частные собрания, читал эмигрантскую прессу и книжные новинки.
Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. С. 214–216). Предполагалось, что он будет заниматься переводом на русский язык повести Р. Роллана «Colas Breugnon», о чем он условился с отцом, но, как пишет Бойд, Набоков уехал из Берлина, «не признавшись, что он перевел лишь 110 страниц» этой книги (там же. С. 216). Уточняя круг литературных занятий Набокова в это время, мы можем теперь сказать, что, помимо перевода, он некоторое время до 21 декабря был занят сочинением поэмы, состоящей из трех частей и 171 строки, написанной под влиянием мрачно‑выразительных стихов В. Брюсова «Ultima Thule» (сб. «Семь цветов радуги», 1916) и, возможно, под впечатлением от посещения живописного острова Шваненвердер на реке Хафель в соседнем с Шарлоттенбург‑Вильмерсдорф округе Берлина.
В поэме примечательно многое. Прежде всего – ее полусказочный, полуфантастический замысел, в котором традиционный сюжет влюбленности туземки в благородного чужеземца излагается вне условностей популярного в то время жанра путешествий в экзотические страны, без уклона в этнографию и фольклор. Северная страна Набокова, как и время действия поэмы, остаются дразнящей загадкой, представление о «диком» и «цивилизованном» подчиняется художественным целям, а не социальным или этническим обобщениям, причем в описании адаптации странника в чуждом островном мире проявляются личные, автобиографические черты. В этом свете поэма предстает одним из ранних опытов ностальгической рефлексии Набокова по поводу превратностей собственной судьбы, становится развернутой метафорой трагического одиночества поэта, изгнания и эмиграции.
Тщательно обрисованная фигура чужестранца, «царя безвестного края», первого набоковского solus rex’a, предвосхищает образ Иностранца (сновидца‑творца из «пасмурной действительности») в «Трагедии господина Мор‑на». Еще замечательнее, что поэма «На севере диком», являясь первым уверенным эскизом к замыслу неоконченного романа «Solus Rex» (1940), отражается и в позднем романе Набокова «Бледный огонь» (1962) с его «далекой северной страной» Земблой, и посвящена, таким образом, одному из самых стойких и универсальных набоковских сюжетов, излагавшихся им по‐русски и по‐английски. Неизменным условием в указанных произведениях, начиная с ранней поэмы, становится то обстоятельство, что географическая удаленность северного острова, этой поэтической Ultima Thule, имеющей долгую литературную традицию, от Мильтона и Поупа до Брюсова, приобретает метафизическую окраску и соотносится с некой предельной онтологической тайной, познание которой связано со смертью (или возможно путем обретения посмертного опыта) и с которой герои Набокова (художник Синеусов в «Solus Rex», поэт Джон Шейд в «Бледном огне») только соприкасаются, не раскрывая ее.
«Машенька» (1926) символистскую картину Арнольда Бёклина «Остров мертвых» (известную в нескольких версиях начиная с 1880‐х гг.); тот же мотив звучит в «Ultima Thule» Брюсова: «Я посещу ряд могил, где герои уснули, / Я поклонюсь твоим древним угрюмым руинам <…>». Перечитывая поэму, мы заметим, что в ней выстраивается неизменный в будущем у Набокова ряд связанных между собой тем: далекий остров (загробный мир) – смерть – непостижимая тайна. Чужеземец в поэме – носитель не только тайны своего происхождения (царского, по мысли героини), но и более значительного знания, которым он, подобно Фальтеру в «Solus Rex», не может или не хочет поделиться с простыми смертными:
Героиня‑рассказчица, со своей стороны, верит в это тайное знание или тайный опыт чужеземца, но может только гадать о нем в терминах недоступного ей иного мира:
Исследователь в ретроспективном озарении может обратить внимание и на то обстоятельство, что в этой поэме поиск сверхчувственных откровений, с одной стороны, и чувственная составляющая нереализованной любви – с другой, станут одним из источников трагической темы Хэйзель Шейд в «Бледном огне», старавшейся незадолго до своей смерти выведать у «амбарного привидения» (крайняя версия образа потустороннего гостя, «чужестранца») его тайну.
Еще одной отличительной чертой поэмы является избранная Набоковым форма. Она написана от женского лица и представляет собой рассказ‑монолог молодой островитянки (позднее к повествованию от женского лица Набоков прибегнет в рассказе «Случай из жизни» (1935), тоже посвященном одиночеству и нереализованной любви героини). Взяв для эпиграфа строчки из лермонтовского вольного перевода стихотворения Гейне «Сосна и пальма» (схожим образом, для «Солнечного сна» он возьмет эпиграфом строчки из Пушкина), Набоков тем самым не только утверждает свое кредо поэта‑неоклассициста, наследника и хранителя лучших традиций русской литературы, но и завуалированно отмечает связь собственной поэмы с западной литературой – если не по прямому влиянию, то по месту ее сочинения. Избрав редкий для своего поэтического репертуара размер, нерифмованный шестистопный дактиль, он перемежает и разнообразит его двумя нарочито безыскусными песенными стилизациями с разными типами рифмовки. «На севере диком» – первое значительное произведение Набокова, созданное в Берлине. Поэма еще не отмечена изощренной игрой слов, «зеркальностью слога», свойственной его более поздним вещам, но в ней уже проявилось пристрастие Набокова к сочетанию аллитерации («ты голоден, гость безглагольный», «братьям моим, рыбакам черногрудым, могучим и грубым») с богатой образностью («горбунья‑судьба», «зарево снов», «между оскаленных скал»), к редким или устаревшим словам (лал, бредина, зáплески, бурлан), почерпнутым из словаря Даля, купленного Набоковым в Кембридже «на заколдованном лотке» («Университетская поэма»).
«встревоженный рыцарь в звучной кольчуге»), море, луна, утонувший корабль, тщетное ожидание любви – всё это художественный реквизит будущей поэмы, к которому добавится колорит мрачного северного острова и тема возвращения на родину. Концовка стихотворения особенно близка поэме по тону и настроению:
(Berg Collection / Vladimir Nabokov papers / Manuscript box. In: Stikhi 1919 London [Album 4], p. 11–13).
…грозди лалов… – Лал или лала – рубин. Это место в поэме напоминает строки «Белей лилей, алея лала, / Бела была ты и ала» из любовного стихотворения Ф. Сологуба «Любовью легкою играя…» (1901).
С. 68. кровавою раной – эти слова вписаны вместо вычеркнутого «кровавой звездой»; исправлено в рукописи и в машинописи. мережи – рыболовная сеть в полотнищах, без отделки (Словарь Даля).
С. 69. …кита водометного… – Ср. в «Ultima Thule» Брюсова: «Даже и птицы чуждаются хмурых прибрежий, / Где и тюлени на камнях не дремлют в июле, / Где и киты проплывают все реже и реже…» зáплески – вершины волн, бьющихся о берег, всплески; знаки, остающиеся от этого на берегу, и самая часть песчаного побережья, заливаемая водой (Словарь Даля).
С. 70. «Что ты не пьешь, не поешь? – задорно кричит бородатый <…> кто‐то шутит, и все ему вторят. – В рукописи это место было написано иначе: «“Что ж ты не пьешь, не поешь?”» – кто‐то шути<т>, и все ему вторят». Набоков вычеркнул эту строку и на верхнем поле страницы записал строки, вошедшие в машинописный текст. бурлан – задира (Словарь Даля).
С. 71. – ива, верба, ветла, ракита (Словарь Даля).
С. 72. ветер лукавый – слово «лукавый» вписано рукой Набокова в рукописи; учтено в машинописи.