Солнечный сон

Солнечный сон

Сказка

Солнечный сон. Сказка. – Впервые: Набоков В. Солнечный сон / Публ., примеч., послесл. А. Бабикова // Connaisseur. Историко‑культурный альманах. Редактор‑составитель И. Н. Толстой. Прага, 2019. № 2. С. 363–379. Публикация самой длинной и значительной ранней поэмы Набокова, текст которой в настоящем издании печатается с уточнениями, завершалась послесловием, которое здесь приводится в новой редакции:  

В конце толстой шитой тетради в твердой вишневой обложке, среди переписанных стихов Бунина, Гумилева, Одоевцевой и вклеенных газетных вырезок, на страницах, означенных номерами 5–27, рукою Елены Ивановны Набоковой записана «сказка» ее сына «Солнечный сон». Дата и место сочинения поэмы (февраль 1923 года, Берлин) позволяют определить, при каких обстоятельствах двадцатичетырехлетний русский эмигрант Владимир Набоков написал ее и чем она была навеяна.

Ей предшествовало несколько разноплановых поэм 1919–1922 годов и совсем немного прозаических сочинений, лучшим из которых было эссе «Руперт Брук» (1922). Первое общее описание «Солнечного сна» принадлежит Брайану Бойду:  

В конце февраля Набоков закончил самую длинную – 850 строк – из своих поэм, «Солнечный сон», написанную в жанре средневековых видений. Седовласый король посылает своего воина Ивэ[й]на разрешить в поединке спор с соседним королевством и его чернобородым королем. По условиям поединка первый, кто выиграет десять партий в шахматы, считается победителем. Мечтательный Ивэ[й]н одерживает победу, однако во время поединка он все больше и больше попадает во власть колдовских чар города, звуки которого он слышит вокруг шатра, разбитого им на пустынной равнине. Вернувшись к невесте, Ивэ[й]н уговаривает ее разделить с ним его уединение. Несколько недель она делает вид, что слышит те же звуки, что и он, но потом признается, что для нее равнина так и осталась безмолвной. Когда она покидает Ивэ[й]на, тот еще глубже погружается в грезы, слышит и даже видит город странных созвучий, в блаженстве протягивает к нему руки, – и его мертвое тело находят на заросшей травой равнине. Здесь чувства, которые испытал Набоков, когда его оставила Светлана [Зиверт] – невеста, не способная воспринимать божественную гармонию, явленную ему, – трансформируются в историю, предвосхищающую видения одинокого героя «Приглашения на казнь». При этом Набоков хочет сказать: хотя проблеск иного, потустороннего мира может быть вспышкой подлинного видения, лишь безумец абсолютно уверен в том, что из земной жизни есть доступ в потусторонность[1]. 

Набоков познакомился с шестнадцатилетней Светланой Зиверт 13 июня 1921 года, приехав из Кембриджа в Берлин на каникулы. Увлечение жизнерадостной красавицей из большой и состоятельной семьи горного инженера затмило все его предыдущие романы. Светлане нравились посвященные ей нежные стихи влюбленного Сирина, тогда уже довольно известного берлинского поэта, постоянного автора «Руля», и само внимание блестящего игрока в теннис и шахматиста было ей лестно. Летом следующего года состоялась помолвка. Во второй половине июля 1922 года мать невесты Клавдия Евгеньевна Зиверт, уезжавшая с детьми в курортное местечко Бад‑Ротерфельд, пригласила Набокова присоединиться к ним. 24 июля он писал матери оттуда:  

Живем мы в Kurhaus’e, комната у меня веселенькая, светлая, с упоительно‑мягкой кроватью. Клавдия Евгеньевна так очаровательна, что просто слов нет. Сплошной уют. Еда отличная и обильная: вообще – главное занятие здешних обитателей состоит в питании. В саду под кленами и каштанами слушаем музыку и пьем молоко. Оркестр в своей раковине играет попур<р>и из Вагнера[2]. 

Из этого письма между прочим следует, что в «Солнечном сне» не стоит видеть сугубо автобиографическое иносказание: в Ивейне – самого Набокова, а в Нимфа‑не – его невесту Светлану, поскольку, например, образ ее матери в поэме, «холодной, прямой», осуждающей союз дочери с «мечтателем», не напоминает «очаровательную» Клавдию Зиверт.

в немецком банке продлилась всего три часа, других попыток позаботиться о будущей жене, кроме туманных планов сочинения выгодных киносценариев, предпринято не было, и когда однажды 9 января 1923 года он, как обычно, зашел к Зивертам, ему объявили, что он нарушил условие и помолвка расторгнута[3].

Светлану услали в Бад‑Киссинген, и на этот раз Владимир уже не мог сопровождать ее. О том, что он тогда же, в январе, написал несколько горьких стихотворений, хорошо известно, но до прочтения рукописи «Солнечного сна» трудно было представить себе всю глубину его отчаяния. «Глухота» Нимфаны потрясает Ивейна меньше, чем ее решение оставить его и ее поспешное бегство из их уединенного шатра. Услышав «последний звук, последнее бряцанье / удил» коня, уносящего Нимфану «назад, назад, в обычный мир», он погружается в долгое беспамятство, от которого ему не суждено оправиться. В финале поэмы Набоков сохраняет надежду, хотя бы литературную, на то, что волновавшая его героя незримая женщина, идущая к нему навстречу по лестнице широкой, «воздушная, в шафрановых шелках», – это она, Нимфана, «знакомая и сказочно‑чужая», ее потусторонний идеальный образ, но в берлинской реальности Набоков ждал напрасно и, так и не дождавшись возвращения своей Светланы, 23 августа написал эпитафию к их несостоявшейся жизни вдвоем:  

Его знакомство с Верой Слоним произошло 8 мая 1923 года на эмигрантском балу, за два дня до его отъезда на юг Франции, на ферму друга семьи, в Домен де Больё. Вернувшись 19 августа в Берлин (четыре дня спустя он сочинит приведенные стихи) и разыскав Веру, он свяжет с ней свою судьбу, благодаря чему (как он сам позднее признался Алданову) сможет сочинить свои первые романы и превзойти всех молодых эмигрантских писателей. Но и годы спустя рана от расторжения помолвки с юной Светланой продолжала саднить. В его карманном дневнике за 1968 год можно разобрать запись от 27 июня: «Снилась опять Светлана». Далее следуют стихи, три четверостишия, тщательно вымаранные.

«Ивейн, или Рыцарь со львом» (ок. 1176–1181). «Король чернобородый», с которым набоковский Ивейн сражается в шахматы, напоминает о владельце волшебного источника Черном рыцаре, побежденном легендарным Ивейном в поединке (подразумевал ли Набоков здесь линию к зачаровавшему его героя волшебному месту в степных владениях чернобородого короля?). Любовная драма набоковского героя также пересекается в различных плоскостях с историей Ивейна: в замке поверженного им Черного рыцаря он влюбляется в прекрасную Лодину, женится на ней и уезжает на турниры, дав обещание вернуться ровно через год. Клятвы своей он не сдерживает. Отвергнутый своей дамой сердца, Ивейн теряет рассудок, покидает двор и превращается в одичавшего безумца. Артуровскому Ивейну, в отличие от героя «Солнечного сна», уготовано еще многое – он будет излечен от безумия бальзамом феи Морганы, совершит великие подвиги, вернется к волшебному источнику и вновь обретет милость Лодины. Поэму можно прочитать и как развернутую метафору из стихотворения Владислава Ходасевича «Психея! Бедная моя!..»: «Простой душе невыносим / Дар тайнослышанья тяжелый». Именно так Нимфане и лаолянским мудрецам из переулка Чисел тайнослышанье Ивейна оказывается недоступным. Берлинское издание сборника Ходасевича «Тяжелая лира» с этим стихотворением увидело свет в конце 1922 года и, вполне возможно, направило замысел Набокова. Что Ивейн считал единственным в своем роде безумием и чего стыдился, было на самом деле редким и тяжелым даром, позволявшим ему не только зреть незримое, но и побеждать в узорной игре, в которой другой гибнущий в конце книги гений, Александр Лужин, находил неизведанные глубины и прозрения.

Прямая от пушкинского эпиграфа к строкам пушкиниста и поэта Ходасевича («потомка Пушкина по тютчевской линии», как Набоков позднее скажет в посвященном ему эссе) проводится автором «Солнечного сна» естественно и уверенно, она тянется из этого раннего тематического ядра в «сказке» к знаменитым «Поэтам» – одним из его последних написанных в Париже стихам, и затем пунктирно продолжается в Америке в 1940–1950 годах, и вновь в Европе, вплоть до его последнего оконченного романа «Взгляни на арлекинов!» (1974). До сих пор первым значительным сочинением, началом Набокова, проложившем все главные пути к его контрапунктному искусству и двуплановым композициям, считалась «Трагедия господина Морна», оконченная в январе 1924 года, на заре его нового ослепительного увлечения и новых надежд, перешедших в большую любовь и грандиозную литературу; теперь же, после расшифровки и публикации рукописи «Солнечного сна», открылись неизвестные переходы и галереи к самой «Трагедии», выросшей из этого более раннего замысла, сохранившей сказочный сюжет, кольцевую композицию, тему потустороннего сновидца (Иностранца)[5] и образ увлеченной балами красавицы (Мидии). Подобно Нимфане, Мидия оставляет «волшебника» Морна, однако лишь после того, как он утрачивает свой творческий дар, благодаря которому и существовала блестящая столица его королевства.

Рукопись «Солнечного сна» Набоков, по всей видимости, уничтожил. Несмотря на то, что в американском архиве писателя многие его поэмы и стихи 20‐х годов отложились в автографах, машинописях и в переписанных рукою матери или жены тетрадях, другого текста «Солнечного сна», рабочих материалов или черновиков к нему нам отыскать не удалось. К счастью, поэма переписана хотя и не вполне аккуратно и разборчиво, но от начала и до конца, что можно считать большой удачей, учитывая ее длину и значение для всего дальнейшего двуязычного творчества Набокова.

–1924) с исправлением явных описок и восстановлением часто отсутствующих знаков препинания. 

За пять лет до «Солнечного сна» Набоков совместил сюжет шахматного состязания с любовной темой в одноактной стихотворной драме «Весной» (подзаголовок: «Лирическое нечто в одном действии»), написанной в Крыму и датированной 23 января 1918 г. Содержание этого неопубликованного и отвергнутого Набоковым сочинения (его начало перечеркнуто легкой вертикальной чертой, а над заглавием написано: «Вонъ») впервые изложил Б. Бойд, отметивший, что пьеса «открывает нам будущего Набокова: шахматы, судьба, переход из одной реальности в другую, время как неизбежная утрата» (Бойд Б. Владимир Набоков. Русские годы. С. 172). Высказанное Шахматистом в этой драме уподобление шахмат жизни, а шахматной игры ходам самой судьбы («Да, мне знакома ты, двуцветная доска! / Не так ли жизнь моя на ровные квадраты / разделена?») позднее получит у Набокова развитие в «Защите Лужина» и в «Даре».

Следующий фрагмент из драмы, напоминающий точные описания шахматной игры Ивейна в «Солнечном сне», я привожу по беловой рукописи Набокова в тетради стихов «Цветные камешки» (Berg Collection), за присылку копии которой я сердечно благодарю Брайана Бойда.

Эпиграф. – В «Борисе Годунове» (1831) Патриарх в Царской думе передает слова «простого пастуха», слепого старца: «Не посылал Господь мне исцеленья. / Вот наконец утратил я надежду. / И к тьме своей привык, и даже сны / Мне виданных вещей уж не являли, / А снилися мне только звуки». Пастух чудесным образом прозрел после услышанного во сне детского голоса Царевича Димитрия и молитвы у его гроба. 

С. 90. Ивейн. – В рукописи имя героя в первой части поэмы пишется как Ивэйн, затем как Ивейн.

…в Лаолян, далекий и ленивый… – Название столицы сказочной державы напоминает о Ляояне – одном из древнейших городов и пограничных пунктов Маньчжурии (провинция Ляонин), расположенном на левом берегу Тайцзыхэ. В Русско‑японскую войну 1904–1905 гг. он был избран местом сосредоточения маньчжурской армии. Под Ляояном произошло крупное сражение 11–21 августа 1904 г., после которого русские войска отступили к Мукдену.

С. 93–94. И солнце исполинское глядело <…> по жилам растекалось <…> все пропитывало синью– В пятой главе «Дара» (1938) молодой русский писатель Федор Годунов‑Чердынцев схожим образом описывает собственное «приобщение ко всему мрению летнего леса» на озере в Груневальде: «Солнце навалилось. Солнце сплошь лизало меня большим, гладким языком. Я постепенно чувствовал, что становлюсь раскаленно‑прозрачным, наливаюсь пламенем и существую, только поскольку существует оно. <…> Собственное же мое я, то, которое писало книги, любило слова, цвета, игру мысли, Россию <…> как‐то разошлось и растворилось, силой света сначала опрозраченное, затем приобщенное ко всему мрению летнего леса, с его атласистой хвоей и райски‑зелеными листьями, с его муравьями <…> горячим дыханием крапивы, плотским душком нагретой травы, с его небесной синевой, где высоко‑высоко гремел самолет, как бы подернутый синей пылью, синей сущностью тверди <…>» (Набоков В. Дар. АСТ: Corpus, 2022. С. 434–435).

С. 95. И звуки проплывали сквозь него <…> как будто он без плоти, без веса был– Ср. в «Парижской поэме»: «Так он думал без воли, без веса, / сам в себя, как наследник, летя».

С. 96. Год вечерел… – Описывается вторая половина лета или начало осени («уж созревал нагретый виноград», вторая часть поэмы начинается словами: «В осенний день…»). …уж созревал нагретый виноград… – Ср. строку, приписанную в «Даре» (третья глава) поэту Кончееву: «Виноград созревал, изваянья в аллеях синели».

С. 97. И понял, что один / он одарен волшебным этим слухом. – Мысль о собственной исключительности посещает героя «Дара», который, как и герой «Солнечного сна», – иностранец в столице чужой державы: «<…> и было бы приятно смотреть с высоты на скользящую, перспективой облагороженную улицу, если бы не всегдашняя, холодненькая мысль: вот он, особенный, редкий, еще не описанный и не названный вариант человека, занимается Бог знает чем, мчится с урока на урок <…> Вот бы и преподавал то таинственнейшее и изысканней‑шее, что он, один из десяти тысяч, ста тысяч, быть может даже миллиона людей, мог преподавать <…>» (Набоков В

С. 111. …в толпе заметила Ивейна: / стоял он, молчаливый и далекий, / как спящий, улыбаясь. Вкруг него / носились дуновенья неприязни: / с ним избегали говорить, косились. – Описание королевского пира найдет свое отражение во второй сцене первого акта «Трагедии господина Морна» в изображении бала у Мидии, на котором появляется сам король (инкогнито) и на котором присутствует Иностранец‑сновидец «из обиходной яви, / из пасмурной действительности», ср.:  

С. 115. . – Одно из самых ранних, если не первое, изложение повторного автобиографического образа, возникающего затем с вариациями в нескольких русских и английских сочинениях Набокова, например, в «Других берегах», в которых он вспоминает, что до десяти лет был «отягощен исключительными, и даже чудовищными, способностями к математике»: «Математика играла грозную роль в моих ангинах и скарлатинах, когда, вместе с расширением термометрической ртути, беспощадно пухли огромные шары и многозначные цифры у меня в мозгу» (Набоков В. Другие берега. М.: АСТ; Corpus, 2022. С. 39).

Сноски из примечания: